Президент поочередно пользовался угрозами, взятками в виде поставок товаров по ленд-лизу, моральным увещеванием и дружескими советами. Но его слова и дела оказались пустым звуком в условиях, когда самая могущественная демократия на земле призывала малые страны сопротивляться нацистскому нашествию, отделенная бездной Атлантического океана — тысячами миль от опасной зоны.
В этой тяжелой ситуации две великие демократии не совсем ладили друг с другом. Белый дом предпочитал в основном следовать либеральной политике в отношении Петена и жесткой в отношении Франко. Англичане настаивали на обратном. Черчилль хотел, чтобы Рузвельт продемонстрировал военно-морскую мощь в Восточной Атлантике в назидание Португалии и другим нейтралам. Президент опасался провоцировать Лиссабон на враждебные действия и не хотел отвлекать силы флота из Тихого океана. Черчилль телеграфировал, что собирается занять Азорские острова, в случае если Испания уступит давлению нацистов или подвергнется их оккупации. Рузвельт отговаривал англичан предпринимать такой шаг до нападения нацистов на саму Португалию и добавлял: если англичане действительно высадятся на Азорах, они должны гарантировать, что это не станет постоянной оккупацией. «Мы не собираемся увеличивать размеры своей территории, — отвечал уязвленный премьер-министр, — мы только хотим сохранить свою жизнь, а возможно, и вашу».
Если между Вашингтоном и Лондоном временами отсутствовало единство, то и сам Вашингтон не был един. По мере роста пугающими темпами потерь в Атлантике Стимсон добивался от президента санкции на эскорт судов союзников американскими боевыми кораблями и самолетами. Шеф медлил — настолько, что ряд военных стали искать козла отпущения за промедление в Халле, который тоже проводил весьма осторожную политику в Атлантике и бассейне Тихого океана. Икес ворчал в своих дневниковых записях: «Я снова ругаюсь, черт побрал бы этот Государственный департамент».
Однако большинство деятелей, близких к администрации, усматривали проблему в отсутствии руководства со стороны самого Рузвельта. Фрэнсис Перкинс и Фрэнк Уолкер обнаружили во время своих поездок по стране тревожную летаргию и невежество населения в вопросах внешней политики. Франкфуртер говорил Икесу, что ему трудно понять неспособность президента взять в свои руки инициативу. В конце апреля Стимсон резко предупредил шефа, что политическая обстановка ухудшается и администрация должна действовать.
Рузвельт готов был действовать, но не более чем черепашьими темпами. Казалось, он находился под влиянием общественного мнения, представлявшего собой странное сочетание изменчивости и незыблемости, невежества и ума, а также быстро переходившего от оптимизма к пессимизму. Если просвещенная публика, говорил он однажды репортерам, «знает историю, она не должна в один день впадать в эйфорию из-за успешного морского сражения у побережья Италии и на следующий день испытывать вселенскую скорбь и отчаяние в связи с нападением стран „Оси“ на Грецию». Победа в войне, продолжал он, будет одержана не в результате одного успешного морского боя, но путем укрепления главного оборонительного рубежа демократии, то есть Англии — Британской империи.
Президента угнетали настроения пораженчества и фатализма в стране. Книга «Волна будущего» Анны Морроу Линдберг произвела некоторую сенсацию изображением безжалостных и соответственно авторитарных сил.
— Эти люди, — говорил президент репортерам, — заявляют, с одной стороны: «Мне это не нравится, мне не нравится диктатура»; с другой стороны, они утверждают: «Диктатура разрушает демократию, но она также защищает демократию, поэтому я ее принимаю». Не могу назвать это хорошим американизмом...
Тем не менее самого Рузвельта, казалось, одолевали сомнения. Когда Норман Томас предупредил в своей статье, что эскорт судов приведет к войне, Рузвельт направил ему осторожный ответ: «...пробудь вы хотя бы неделю невидимкой в Белом доме, рядом со мной, — уверен, это не доставило бы вам удовольствия, потому что вы испытывали бы шок каждые десять минут.
Полагаю, что вы и я приблизительно одинакового возраста, и конечно же мы хотим дожить отпущенное нам время по крайней мере не хуже, чем прошедшее. Сегодня я не уверен, что нам удастся сделать это».
Но Рузвельту противостоял соперник, который понимал необходимость «полного отказа от старых методов в политике» и на деле способствовал изменению мира. Весной 1941 года Гитлер окончательно сформулировал свою глобальную стратегию.
ГИТЛЕР: СОЗРЕВШАЯ РЕШИМОСТЬ
— Кем я был до большой войны? — спрашивал Адольф Гитлер у рабочих, собравшихся послушать его на заводе «Рейнметалл-Борсиг» в декабре 1940 года. — Безвестным, безымянным индивидом.
Но кто такой Гитлер весной 1941 года? Для своего народа он стал мессией и чудотворцем — человеком, который каким-то образом совершил то, что обещал. Для Черчилля это босяк, гангстер, «чудовищная жертва аборта ненависти и поражения»; пусть эти эпитеты предназначались для общественного потребления, они не особо отличались от собственной точки зрения британского премьера. Для русских, несмотря на пакт с Германией, Гитлер олицетворял предсмертные конвульсии капитализма и милитаризма. Для миллионов американцев и британцев это был безумец — впадал в бешенство, с пеной у рта падал на пол и грыз ковер.
Для Рузвельта Гитлер просто загадка. Как ни странно, они в чем-то похожи друг на друга: оба любили поговорить, вспомнить старое время и старых друзей, сыграть роль, послушать лесть, позабавиться науськиванием друг на друга и друзей, и врагов. Оба пришли к власти в одно время. Но сходство это поверхностное. Оба вышли из разных миров, привержены почти противоположным ценностям.
Мальчишкой Гитлер боялся и ненавидел отца и любил мать; постоянно переезжал с места на место, переходил из одной школы в другую, приобрел раздутое, пустое самомнение. Рузвельт любил родителей, привержен прочным семейным узам, определенному месту, идентичен. Гитлер мало способен меняться и приспосабливаться, Рузвельт до конца жизни рос духовно и применял свой опыт соответственно обстоятельствам. Проявлял нормальный интерес к сексуальным связям, но отчасти его возможности в этом отношении были ограниченны. Гитлер имел массу таких возможностей, но не преуспел в них из-за собственных комплексов. Рузвельт любил смеяться; Гитлер большей частью бранился. Рузвельт любил солнце, воду и снег; Гитлер пренебрегал всем этим, если не считать отвлеченных рассуждений. Рузвельт любил в умеренных дозах табак, ликер и мясо; Гитлер все это отвергал. Любил величественное, проявлял болезненный интерес к патологии и апокалипсису. Рузвельт реалистичен, дружелюбен и конкретен; Гитлера занимали кровь, обезглавливание, смерть во всех проявлениях. Рузвельт любил жизнь во всей ее бесконечной сложности, неожиданности и непредсказуемости.
Гитлер — идеолог. За пятьдесят лет скитаний, окопной жизни, политических баталий и, наконец, власти выработал свою систему ценностей, суровую теорию преображения, стратегию политического действия. Эти ценности отдавали вульгарностью, расизмом и ксенофобией; отрицали все самое дорогое в либеральном складе ума — равенство, альтруизм, терпимость, религию, индивидуальную свободу, интернационализм. Гитлеровская теория преображения не предполагает человеческой гибкости и учета обстоятельств, но нацелена на беспрестанный расовый и национальный конфликт, зверскую жестокость, упорное карабканье к власти по трупам слабых. В ней не находится места для дряблых либеральных сентенций о свободном ходе развития, правах меньшинств, гражданских свободах, парламентаризме, постепенности социальных преобразований, компромиссах. Гитлер, как истинный идеолог, сочетал в себе свои ценности, теорию преображения, политическую стратегию. Как идеолог, он считал своих соперников не просто заблудшими или злонамеренными, но и безумцами. Рузвельт, говорил он своим соратникам, просто сумасшедший; ведет себя как «лживый, мелочный еврей», потому что в его жилах течет еврейская кровь, а «совершенно негроидная внешность его жены свидетельствует о том, что она тоже полукровка».
