Он налил себе еще. Эмма молча смотрела на него.
— Я жду. Ты совершил правонарушение? Тебя арестуют и посадят в тюрьму?
— Надеюсь, что нет.
— Что же ты сделал?
— Я преступил моральный закон, этический… И если об этом узнают, моя карьера будет в опасности. Не исключено, что меня подвергнут дисциплинарному наказанию, а то и вовсе дисквалифицируют.
— Перестань ходить вокруг да около, Карл Густав! Скажи мне, что ты натворил!
— Эта книга… — Юнг постучал по ней указательным пальцем, — дневник одного из пациентов.
— Ну и что?
— А то, что я читаю его без разрешения.
— Он в состоянии дать тебе разрешение?
— Нет.
— Так в чем же проблема?
Юнг просиял.
— Эмма! — воскликнул он. — Я тебя обожаю! Ты сказала именно то, что я надеялся услышать.
— Понятно. Значит, когда тебя арестуют, я буду виновата.
Эмма рассмеялась, встала и запахнула халат.
— Я пошла спать. Можешь сидеть тут сколько хочешь, только не брани меня, если утром будешь похож на сонную курицу. У тебя в девять назначена встреча.
— С кем?
— Понятия не имею. Я не твой секретарь, я всего лишь твоя жена. Спроси фройляйн Унгер. Я знаю только, что ты с кем-то встречаешься в девять.
— Постараюсь не засиживаться.
— Решай сам. Спокойной ночи.
Эмма пошла к двери и обернулась.
— Карл Густав! — сказала она. — Жена знает о муже то, чего не знает никто другой, даже он сам. Будь я женой Йозефа Фуртвенглера, я бы забеспокоилась, если бы застала его за чтением чьих-то личных записей. Но я, слава Богу, не Хейди Фуртвенглер. Я Эмма Юнг, и когда я снова залезу под одеяло, то усну, как младенец. — Она присела перед ним в шутливом реверансе. — Доброй ночи, мой дорогой. Когда-нибудь, надеюсь, ты все мне расскажешь.
— Обязательно, — пообещал Юнг. — Причем скоро, потому что тебе придется провести кое-какое исследование. Приятных снов.
Эмма ушла от него во тьму. Юнг сидел, слушая, как она поднимается по лестнице, а потом ненадолго закрыл глаза.
«Я счастливчик», — подумал он и вновь открыл дневник Пилигрима.
Листая страницы, чтобы найти место, где остановился, Юнг наткнулся взглядом на фразу, которая заставила его похолодеть. «Даже сейчас, когда я записываю свои воспоминания, эта сцена настолько живо стоит у меня перед глазами, что я сжимаю перо так, будто хочу сломать его пополам».
Воспоминания… Настолько живо стоит перед глазами…
Любопытно.
Похоже, Пилигрим писал о том, что действительно помнил.
Это не вымысел, навеянный Чтением исторических книг. Такое ощущение, что он описывал собственные переживания.
Но этого не может быть! Просто не может. Или…
Юнг взял блокнот, отодвинув дневник Пилигрима, нашел ручку и написал: «Жизнь души не требует ни пространства, ни времени. Она протекает внутри своих собственных рамок — рамок безграничности. Никакой замкнутости. Никаких требований рассудка».
«Продолжай! — велел он себе. — Читай дальше».
Вопрос о том, чей это голос, решится сам собой, если он даст ему возможность говорить свободно. Принадлежит ли он Пилигриму или кому-то еще, Юнга уже почти не волновало. Главное, что голос нес в себё явный отпечаток цельности.
Юнг выпрямил спину.
Четыре утра. Вернее, пятнадцать минут пятого.
Ему хотелось сделать паузу, поразмыслить, придумать новые вопросы, но Пилигрим оставался загадкой, которую он не сможет разгадать, если не почитает еще.
Дневник был открыт. Юнг продолжил чтение.
4
«Поднимается ветер. Ветер, колышущий флаги, которые вывешены в окнах и на балконах площади Святой Марии. Алые флаги в честь папского нунция, чья миссия заткнуть Савонароле рот благополучно провалилась. Флаги, ободранные руками умирающих от холода горожан. Лохмотья, машущие нунцию вслед, словно сносимые ветром с палубы тонущего корабля матросы: «Прощай! Уезжай обратно в Рим».
Звонят все колокола всех церквей — шквалы колокольного звона. Кажется, их раскачивает сам ветер. На площади у костров сгорбились фигуры, натягивая на себя тряпье по самые уши. Понедельник, понедельник. Завтра, возвещают им колокола, последний день масленицы, день святого Матфея; обычно мы все вместе ликовали, танцевали и пели, сытые и пьяные. Теперь это «завтра» запрещено эдиктом Савонаролы».
Юнг, увидев это имя, инстинктивно закрыл глаза. Савонарола был святым и чудовищем. С точки зрения Юнга, больше чудовищем, чем святым. Фанатик, бесспорно. А фанатики всегда требуют жертв.
Юнг записал в блокноте: «Исследование для Эммы: Савонарола».
«Подхваченные порывами ветра, огненные языки взметаются ввысь на фоне стен, малюя на них рваные тени. Хор в церкви словно с испугу начинает петь громче:
… Chorus Angelorum te suscipit,
et cum Lazaro, quondam paupere
aeternam habeus requiem.
Да примет тебя хор ангелов,
И вместе с Лазарем, ранее несчастным,
Да обретешь ты вечный покой.
Неожиданно площадь по диагонали пересекает кавалькада всадников на серых скакунах. Слышен цокот копыт. Сами наездники кажутся силуэтами с разметавшимися по ветру волосами и руками, похожими на плети.
А потом появляется…»
* * *
Юнг попытался перевернуть страницу, но не смог. Он послюнил палец и наконец разлепил склеившуюся бумагу.
«А потом появляется человек. Похоже, с непокрытой головой. В рясе, туго перевязанной на поясе. Высокий. Крепкий. Хорошо сложенный, в добротной одежде. Путешественник, должно быть. Пилигрим. Хотя — кто знает?
Он вышел на площадь с северо-восточной стороны, то есть с виа Марони. Его тень падает на истрепанные флаги, однако по мере того как он идет вперед, тень опережает его и словно ложится ему под ноги дорожкой, по которой он шествует, точно привыкший к церемониям принц, рассеянно глядя вокруг.
От костров к нему подходят собаки. Они смотрят на незнакомца с любопытством, но без страха. Правда, и не без некоторой опаски — чуя свою судьбу и направляясь к ней мерной поступью. Пилигрим останавливается и поворачивается, глядя на приближающихся собак
Их штук десять, а то и двенадцать. Они останавливаются ненадолго, но не уходят.
Один пес начинает медленно махать хвостом.
Очевидно, пилигрим что-то говорит ему, поскольку пес подходит ближе и приветствует его, изогнувшись и вытянув шею, глядя на освещенное кострами лицо.
Человек нагибается, потом садится на корточки. Протягивает вперед обе ладони. Достает из-под рясы дорожный мешок.
