Я ездил к племени лингонов с поручением по поводу поставки зерна, а когда вернулся, то обнаружил, что Стаций, который был моим соседом по палатке, упаковывает свои вещи. Он сказал мне, что попросил у Цезаря отпуск по болезни. Именно этого я и ждал от Стация, так что я просто пожелал ему счастья.
– Я подскажу тебе, как быть, – сказал он. – Подай тоже, и поскорее.
– Подать что? – тупо спросил я.
– Говори тише, дурень, – шепнул он мне. – Просьбу об отпуске.
– Но мне нравится эта жизнь, – возразил я. – Послушай, отчего в конце концов…
– Ну, тогда все в порядке. – Мне показалось, что он дрожал всем телом. – Только не говори, что я не сделал для тебя все возможное. Хотя чего ради я должен беспокоиться из-за такого болвана… Кажется, мой мальчишка уже приготовил лошадей?
И он просто вылетел из палатки, оставив меня в полном недоумении. Я пошел в палатку напротив, чтобы спросить Страбона, знает ли он, из-за чего поднялась такая суматоха.
– Я не собираюсь уезжать: у меня не хватает наглости попросить об этом и услышать, как меня назовут трусом. Но я составил завещание, – сказал мне Страбон. – Как думаешь, куда мне лучше его отослать? Если мы зайдем далеко в эти леса, то никогда не выберемся оттуда.
– Кто это говорит? – спросил я.
– Все, – угрюмо ответил Страбон. – Спроси у центурионов: они всегда все знают. Они говорят, что каждый из германцев выше шести футов ростом и учился сражаться с младенческих лет. Они говорят, что зимой в здешнем климате германцы ходят полуголые, надев на тело всего несколько клочков шкуры. Один против одного мы просто не справимся с ними – спроси у галлов, они знают. Кроме того, идти по этим узким дорогам без средств для перевозки грузов – это сумасшествие. Мы уже обогнали наше продовольствие. Это возможно в Безансоне, но опасно в лесах. Что нам всем следовало бы сделать, это отказаться идти за Цезарем.
Страбон остался в своей палатке. Он сказал, что не хочет трусливо удирать от опасности, но и не видит причин притворяться, что все хорошо. Все, кто имеет хоть сколько-нибудь опыта, знают, что мы идем на гибель.
Я сам обошел лагерь: Страбон был прав. Солдаты, собираясь маленькими кучками, хмуро переговаривались друг с другом. У галлов и торговцев, которые слетались к армии как мухи, где бы она ни разбила лагерь, головы были полны жутких рассказов о свирепости германцев, их человеческих жертвоприношениях и их колдовстве, которое якобы было таким сильным, что в глаза германцев невозможно было смотреть. Какой-то манящий ужас удерживал меня на месте и заставлял выслушивать такие подробности, которые наполняли мою душу болезненным испугом. Было похоже, что то же происходило со всеми остальными.
Я наткнулся на Процилла – того, кто положил начало всем этим слухам.
– Тебе Цезарь очень доверяет, – сказал я ему. – Не мог бы ты сказать ему, чтобы он возвращался назад, пока еще может. Эта армия не станет сражаться.
Процилл нахмурился:
– Я бы никогда не поверил, если бы не видел сам: трибуны двенадцатого легиона просто плачут. Плачут! Можно подумать, они никогда в жизни не слышали, как торговец рассказывает небылицы! Можно подумать, они никогда не видели германца! Да ведь у всех этих богатых молодых людей есть рабы-германцы еще со времени поражения кимвров и тевтонов! Италия ими полна, и все ценят их дешево. Я сам не видел ни одного, кто был бы в семь футов ростом, и ни одного, кто напугал бы меня! Трусливые дураки!
– Они все богатые неженки, – сказал я. Удивительно, как Процилл умел придать человеку бодрости. – Главное не они, а центурионы и высшие начальники. Ты говорил с ними?
Он пожал плечами:
– Знаю я, о чем они говорят: узкие тропы, лес, незнакомая местность. Все возможные предлоги. Как будто наши проводники-секваны не знают свою страну!
Я полагаю, что он, поскольку был галлом, совершенно спокойно доверял свою жизнь землякам. А я, узнав о них лишь немного, уже не верил им.
– Если центурионы недовольны, армия не пойдет, – сказал я, меняя тему.
– Они пойдут, – возразил Процилл. – Цезарь созывает собрание офицеров и центурионов. Они еще будут проситься в бой.
Процилл много времени проводил с Цезарем и был его восторженным поклонником, как и многие такие же молодые люди. Он, кажется, думал, будто для Цезаря нет ничего невыполнимого. В тот момент мне трудно было с ним согласиться. Триста шестьдесят центурионов – такая толпа, которую тяжело убедить. Справедливости ради следует отметить, что не для всех наших молодых офицеров военное дело было тяжким трудом. Публий Красс, которому не было еще тридцати лет, был назначен Цезарем на должность начальника его конницы и обучал конников на удивление строго. Лабиен, главный заместитель Цезаря, был опытным человеком. Среди его подчиненных было много выдающихся офицеров на всех должностях, начиная с командира легиона и до лучших военных трибунов. Но теперь, собранные вместе, все они выглядели по-разному, но одинаково мрачно.
Цезарь не стал терять время на вопросы о том, как мы себя чувствуем. Он был сердит и сделал нам очень суровый выговор по поводу того, что у нас есть собственное мнение о плане ведения войны, а это не наше дело. Таким образом он заставил нас молчать: ведь он говорил правду. В то же время презрение Цезаря успокоило нас и придало бодрости. Он в общих чертах обрисовал положение дел с Ариовистом и заявил нам, что, по его мнению, германцы не станут сражаться. Разумеется, после этих слов мы сами себе показались глупцами. Затем он подробно и с очень ядовитыми насмешками заговорил о славе германцев как грозных воинов и не оставил от нее и следа. После этих доводов Цезарь немного помолчал, давая нам время устыдиться нашего панического страха. А потом, прежде чем мы успели опомниться, он нанес удар. Он предположил, точнее, высокомерно заявил: вся его прошлая служба доказывает, что его компетентность не может быть поставлена под сомнение. Он подготовил запасы продовольствия, средства перевозки и проводников. Поэтому он намерен немедленно сняться с лагеря и выступить в поход. Если армия боится следовать за ним, он пойдет с одним десятым легионом. Этот легион его знает, и Цезарь полностью доверяет ему.
Как только он кончил, мы заговорили все сразу, так что голоса слились в один общий гул. Десятый легион был полон гордости из-за похвалы и заверил Цезаря, что тот верно выбрал, кого наделить своим доверием. Другие легионы были в бешенстве от того, что десятый их обошел, и хотели только одного – восстановить свое доброе имя. Закончилось все тем, что каждый легион послал к Цезарю представителей заявить о своей верности и полном понимании того, что управлять военными действиями – дело полководца. Цезарь принял эти извинения, но снисходительно, так, чтобы легионы не утратили свой боевой пыл, и они его явно сохранили. Что касается меня, я теперь был согласен с Проциллом: Цезарь может все. Удивительно, в каком прекрасном настроении мы на следующий день свернули лагерь и выступили в поход.
На седьмой день после этого, в начале сентября, мы подошли к германскому лагерю, который находился возле Рейна. Король Ариовист согласился на переговоры с Цезарем, от которых раньше отказывался. Потом был обмен посланиями. В конце концов было решено, что два предводителя встретятся на небольшом холме между лагерями, каждый придет в сопровождении конного отряда и поднимется на холм со свитой из десяти человек. Все это было выполнено точно до мельчайших подробностей. Цезарь, не имевший желания доверять свою жизнь конникам-галлам, посадил на коней десятый легион и явился на встречу с группой своих офицеров, в которую вошел и Процилл, поскольку было известно, что Ариовист знает галльский язык.
