— Мой фюрер, в отеле наши посты, но дверь в номер заперта. Я не считал себя вправе…
— Я даю вам это право, Гиммлер! Слышите? Я! Немедленно отправляйтесь туда и убедитесь, что все в порядке! Немедленно!
Гиммлер, весь красный, вылетел из комнаты, как пробка из бутылки шампанского. Борман — за ним. Дальнейшее не составляло труда. Гиммлер и его люди научились проникать повсюду, точно бесплотные тени, без шума и следа. Заминка возникла лишь у двери номера, запертой изнутри. Заходить в номер вдвоем было не обязательно. Гиммлер, даже с некоторым облегчением, уступил Борману эту сомнительную честь.
В первой комнате, довольно обширной гостиной, никого не оказалось. Из нее вела дверь в маленькую гостиную, подобие дамского будуара, а оттуда — в спальню. В будуаре сидела курносая женщина лет двадцати пяти с мокрыми волосами, без косметики, в ярком дешевом платье с большим круглым вырезом, с полотенцем на плечах. Она с немым ужасом проводила глазами быстро прошедшего в спальню Бормана. Огромная кровать почти не смята — лишь с одного бока чуть приплюснутая подушка. Лей лежал ничком на диване у окна, одетый; рядом на ковре валялись ботинки, меховая куртка и галстук.
Мартин Борман не был достаточно тонким аналитиком, чтобы разгадывать подобные загадки; он, впрочем, никогда и не обольщался на свой счет. Поэтому, послушав пульс и дыхание, убедившись, что Лей только крепко спит, он попросил Гиммлера зайти, чтобы вместе принять решение.
Генрих Гиммлер аналитиком, безусловно, был, и притом блестящим. Он в считанные секунды восстановил картину минувшего вечера и в другое время посмеялся бы от души, представив недоумение опытной проститутки, которую привели в роскошный отель и швырнули пачку долларов только для того, чтоб она не мешала клиенту выспаться. Зачем ее вообще притащили сюда, Генрих тоже догадался. Лей сделал это для «обоснования ситуации». Отчасти — перед самим собой. Он, подобно Гессу, Рему, Штрассеру и Пуци, принадлежал к числу тех сильных эмоциональных натур, которые продолжают жить своею внутренней жизнью, несмотря на предписываемый им регламент. Страдая оттого, что вынужден подчиняться, Роберт пожелал уйти и хотя бы сутки провести вне игры, наедине с собою.
— Я полагаю, вы можете доложить фюреру, что все в порядке, — сказал Генрих Борману, который пожал плечами:
— Но я же не врач.
— Что вы предлагаете?
— Право действовать фюрер предоставил вам.
Гиммлер окинул Бормана непроницаемым взглядом.
— В таком случае я возвращаюсь.
Он вышел в гостиную. Борман последовал за ним.
Оба понимали, что оставить здесь Лея значило продлить собственную ответственность за последствия, что довольно рискованно при сложившихся обстоятельствах. Увезти же его отсюда значило вызвать бурю негодования, о которой предупредил фюрер, велевший не раздражать Роберта, поневоле остающегося главным действующим лицом разыгрываемого тактического представления.
Но Борман решил рискнуть и переиграть Гиммлера.
— Если вы возвращаетесь, то я остаюсь, — заявил он. — Я разбужу его и попрошу также возвратиться.
— Отлично, — кивнул Гиммлер. — А вы не опасаетесь, — «получить в ухо», едва не сказал он, — что такое вторжение в частную жизнь все-таки излишне?
— Я полагаю, наш товарищ по партии понимает, что частная жизнь каждого из нас подчинена воле фюрера, — отчеканил Борман. — Воле, которую он выразил достаточно ясно.
— Будем надеяться, кивнул Гиммлер и пошел прочь. «Борман так проникся волей фюрера, что явно недооценивает кое-чью еще», — усмехнулся он про себя и, возвратившись в «штаб-квартиру», устроил дела так, чтобы в ближайший час находиться в непосредственной близости к Гитлеру и не пропустить интересного зрелища в стиле «буря и натиск».
Борман возвратился через полчаса и доложил Гитлеру, что Лей вернулся и прошел к себе. Гитлер, выслушав, ничего не ответил. Все понимали, что ситуация будет иметь продолжение, но оно оказалось неожиданным. Не прошло и пяти минут, как адъютант вручил фюреру лист бумаги, исписанный резким, небрежным почерком. Это было прошение об отставке. Гитлер перечитал его несколько раз, то хмурясь, то поднимая брови и пожимая плечами, в полной растерянности.
— Он что, с ума сошел?! — наконец произнес фюрер. — В чем дело? Что вы там себе позволили, Борман? Я же предупреждал вас!
— Мой фюрер, я, видимо, превысил данные мне полномочия, — отвечал Мартин без всякого смятения на лице.
— Нет, не «видимо»! Ты что-нибудь понимаешь? — обратился Гитлер к Пуци, который тоже выглядел ошарашенным.
— Может быть, ты отдал неосторожный приказ, который Роберту показался оскорбительным? — предположил Ганфштенгль.
— Я не отдавал никаких приказов! — рявкнул Гитлер. — Ни у кого нет права вторгаться в частную жизнь! — Он бросил на Гиммлера огненный взгляд. — Я никому не давал такого права! Кто станет это отрицать?!
Гиммлер, вытянувшись, щелкнул каблуками. «Выскочке конец», — решил он.
Гитлер повернулся к Борману. Под его тяжелым, давящим взглядом Мартин низко склонил голову. Гитлер сел и по старой привычке куснул ноготь большого пальца.
— Черт знает что! — вздохнул он. — Эрнст, ступай погляди, в каком он там состоянии. Я позвоню Рудольфу.
Фюрер вышел в соседний кабинет. Пока он разговаривал с Рудольфом, Пуци вернулся.
— Ну что? — спросил Геббельс, сидевший тут же тихо, как мышь, и тоже неприятно пораженный — Лей неожиданно сделал то, чего долгие годы добивалась от него неугомонная Елена, твердившая возлюбленному, что в одной его докторской диссертации об искусственных материалах содержится больше новых идей, нежели во всей национал-социалистической идеологии.
— Спит сном невинности, — усмехнулся Пуци. — Его просто нужно на время оставить в покое — вот и все.
Видимо, аналогичный совет дал Гитлеру и Гесс. Фюрер вышел после разговора с ним как будто успокоенный. Взяв прошение Лея, написал на нем несколько строк и велел передать тому, когда он проснется.
— Гесс считает, что это нервный срыв, — сказал он присутствующим. — И я с ним согласен. Мы все на пределе сил. Мы должны поддерживать друг друга. Кто-то может оказаться более уязвимым — все должны это понимать и окружить товарища максимальной заботой и добрым вниманием. Жаль, что не у всех хватает простого такта, не говоря уж о сердечности.
Эти проникновенные слова вождя, произнесенные тихим и печальным голосом, просились в блокнот Мартина, но тот стоял, все так же глядя в пол. На его лице, впрочем, не было ни смущения, ни раскаянья, ни уныния, ни страха — ничего. Борман просто ждал.
Через час Мартин Борман был отослан Гитлером из Франкфурта — он возвращался в Рейхольдсгрюн. И едва ли кто-нибудь догадался о том крепком рукопожатии, которым наградил его на прощание Адольф. Этого жеста было достаточно, чтобы Мартин сказал себе: «А все-таки я переиграл Хайни».
