Роберт ждал Маргариту у самого крыльца и тотчас протянул ей руку, чтобы она не упала, стремительно выскочив в полную темноту. Она только на мгновенье оперлась на его руку и тут же отдернула свою. Он хотел извиниться, начать объяснять ей что-то, но не стал. Все могло измениться за эти дни, хотя… Нет, не похоже.
— Что вы делали сегодня? — спросил он, чтобы как-то нарушить молчание.
— Ничего. Так… читала. А вы?
— Я сегодня был с сыном. Его привозили ненадолго.
— Я вас видела с ним в парке. У вас очень красивый мальчик.
— Да, к счастью, совсем на меня не похож.
— Станет похож, когда вырастет.
— Не дай бог!
— Не обязательно внешне, но чем-нибудь — непременно.
— Думаю, я уже отдал ему все, что у меня было хорошего, — музыкальный слух и упрямство. Пойдемте куда-нибудь. Хотите в театр?
— Ночью?
— Во Франкфурте всегда было два ночных театра, именно театра, а не варьете. Это довольно любопытно, если, конечно, они еще живы.
— Вы любите театр?
— Иногда, под настроение.
— Тогда идемте, — кивнула Маргарита. — Только я не одета.
— Там это не важно. Это не Гранд-Опера. Там все смотрят на сцену.
Когда они уже садились в машину, выехавшую на боковую аллею, Роберт случайно взглянул на три светящихся в правом крыле окна и прищурился: в одном из них уныло маячила тоненькая женская фигурка.
— А может быть… — начал он.
— Конечно! — воскликнула Маргарита.
— Тогда посидите в машине. Я за ней схожу.
Видимо, не стоило этого делать… Роберт подумал об этом, уже поднимаясь по лестнице. Грета могла обидеться… Продолжительная трезвость явно не шла ему на пользу.
Через несколько минут он возвратился к машине, ведя под руку смущенную Ангелику. Она бесшумно скользнула на заднее сиденье и забилась в уголок.
Лей хорошо знал город и, сделав с десяток крутых зигзагов по франкфуртским улицам, вырулил на площадь муниципалитета, где их нагнала охрана СС, а затем, свернув к набережной, метров пятьсот гнал машину прямо через городской парк, порой маневрируя между стволов, и наконец резко затормозил у длинного одноэтажного здания, выходящего фасадом на пруд.
— Год назад вот в этом сарае работал Йеснер. В феврале ему пришлось уйти из Берлинской драмы, — пояснил он. — Впрочем, это долгая история. Я сейчас узнаю, что там, и вернусь.
— Кто такой Йеснер? — тихонько спросила Ангелика.
— Леопольд Йеснер? Режиссер, наша гордость! Меня родители в детстве всегда водили на его спектакли. Я помню… «Ричард III». Представляешь, сначала чернота — неизвестность; потом красное — уже пролитая кровь, и, наконец, белый занавес, как очищение. Это нужно было видеть! А в «Гамлете» у него Клавдий походил на канцлера, а Гамлет — ты не поверишь — современный парень! Почему он ушел из Берлинской драмы?
Ангелику больше интересовало, кто такой Гамлет, но она постеснялась спросить и вместо этого почти шепнула:
— Ты на меня не сердишься?
— Сержусь. Как можно жить дома, в Германии, и не знать Леопольда Йеснера?
Гели хотела сказать: «Хорошо тебе! А меня мать если куда и водила в детстве, так только в кирху на соседней улице!» Но промолчала.
— А тебе какие нравятся спектакли? — спросила она. — Где все, как в жизни, или где все такое… ненастоящее?
— Знаешь, экспрессионизм я с трудом воспринимаю. Сейчас в моде сюрреализм, а это еще труднее понять. Эстетика должна быть логична.
— Это почему же? Потому что в подсознании у нас неэстетичный хаос, которому на сцене делать нечего? — спросил возвратившийся Лей, захлопывая дверцу.
— А вы не согласны?
— У нас в умах сюр — куда же от него денешься?
— Но можно писать как Брукнер. Или как Брехт!
— Брехт… — Лей поморщился. — «Трехгрошовая опера», конечно, изящный и эстетичный реализм, но… По-моему, у подсознанья больше прав в искусстве, чем вам кажется. А реализм — всегда политика. И всегда плагиат.
— Брехт не плагиатор! — возмутилась Маргарита. — Это у Джона Гея не характеры, а тени!
«Как будто не по-немецки говорят, — огорчалась, идя за ними, Ангелика. — Ничего не понимаю».
Войдя в здание, вокруг которого царила тишина, они неожиданно обнаружили, что там полно народу. В фойе без кресел и стульев сотни три молодых людей, собравшись группками или блуждая поодиночке, курили, переговаривались; кое-где — жарко спорили.
Все они были в основном очень молоды, ровесники девушек скромно одетые, с приятными лицами, на которых не было ни скуки, ни оголтелости.
— Что здесь сегодня? — спросил Лей у одного из ребят в длинном, до колен, шарфе, трижды обмотанном вокруг шеи.
— Университетский театр, — вежливо ответил тот.
— А пьеса?
— «Человек-масса» Эрнста Толлера.
— Останемся? — спросил Роберт девушек.
— Конечно! — воскликнули обе.
— А почему вокруг так тихо? Это что, запрещенный спектакль? — поинтересовалась Маргарита.
Лей пожал плечами.
— Пьеса не запрещенная, но если пронюхают нацисты, будет скандал, — отвечал за него парень в шарфе. — Никому неохота связываться с этими тупоголовыми.
— Уже были эксцессы? — спросил Лей.
— Эксцессы — это мягко сказано. Мордобой.
— То есть появлялись парни в форме и начинали избивать актеров и зрителей?
— Нет, не так, — усмехнулся парень. — Вы, наверное, наших нацистов в деле не видели. У них другая тактика. Они хитрее. Достаточно появиться одному-двум в зале, и будет драка.
— Как же могут один или двое драться со всеми? — удивилась Маргарита.
— Вот как раз они-то драться и не будут. Они других стравят.
— Тупоголовые стравят умных? — уточнил Лей.
— В том-то и парадокс! — щелкнул пальцами парень. — Я сам этого понять не могу. Они же все кретины, знают одно — бей жидов и красных! И сами никогда в спор не вступают — у них на это мозгов нет.
— Так что же они делают?
— Бросают реплики. Вроде искр. Причем набор один и тот же, но кем-то умно составленный.
В зале ведь всегда есть не согласные друг с другом, так сказать, на социальном уровне.
— Например, студент и рабочий? — снова уточнил Лей.
— Ну да. Или два студента — один голодный, другой — из богатеньких.
— Как же можно, поняв теорию провокации, поддаваться ей на практике?
— Второй парадокс, — согласился парень. — А знаете, — он вдруг кивнул в сторону выхода, — вон те четверо в костюмчиках с иголочки — очень подозрительные.
