Он указал глазами на охранников из СС, догнавших Лея и девушек.
— Как вы распознаёте нацистов? Не по костюмчикам же? — уже не скрывая улыбки, спросил Лей.
— Сам не знаю, — тоже улыбнулся парень. — Я их чувствую.
— Да зачем им нужно, чтобы в этом зале все передрались? — не выдержала Маргарита.
— Тренируются, наверное, — ответил парень, пропуская их с Ангеликой вперед; зрители начали заходить в зал.
Едва началась пьеса, Лею сделалось скучно и досадно. Гели и Грета, напротив, кажется, целиком обратились в зрение и слух.
«Это ж нужно было попасть на такое!» — думал Роберт, наблюдая, как героиня внушает герою, что он имеет право жертвовать только собою, и как герой возражает ей, что жертвы оправданны, если затем наступят покой и мир для всех.
Героиня, ожидая казни, отказывается бежать из тюрьмы, поскольку для этого ей нужно переступить через жертву — жизнь глупого сторожа. Она гибнет, оставляя толпу без своего руководства.
«Полный идиотизм», — едва не сказал вслух Роберт, когда зрители стоя аплодировали.
Впрочем, одного он не стал бы отрицать — актеры играли превосходно.
«Кажется, в молодости я тоже умел радоваться форме, забывая про суть, — размышлял он, рассматривая восторженный зал. — Или… я этому так и не научился?» Он улыбнулся обернувшейся к нему Маргарите, у которой пылали щеки. Ангелика же была не просто взволнована: все время, пока шло действие, она видела на сцене… себя. Это было странное ощущение — она как будто раздвоилась: одна ее половина страдала и мучилась; другая, бессильная, переживала за нее. Эта другая стремилась помочь первой, но не знала как. Если б сумела, то случилось бы чудо и все остались живы. Гели пока не представляла себе, как расскажет об этом Эльзе — напишет ли в письме или признается при встрече с обожаемой подругой, — но она непременно расскажет, ведь она почувствовала себя актрисой… она сегодня это поняла…
— Ваши прогнозы не оправдались, — сказал Роберт парню в шарфе, который тот почему-то снял как раз перед выходом на улицу.
— Да, — смутился парень. Он уже несколько раз осторожно, но с откровенным восхищением посматривал на Ангелику и теперь очутился рядом и шел за нею, кажется, уже забыв и о спектакле, и обо всем остальном.
У Роберта опять побаливало сердце. Чуткая Грета, что-то заметив, присела на скамеечку, окруженную низенькими подстриженными кустами, и он тоже с облегчением сел рядом с ней, с удовольствием вдохнул прохладный воздух. Ангелика, сделав вид, что рассматривает здание, отошла в сторону, и парень тотчас обозначился рядом. По-видимому, она что-то спросила, он отвечал… Через минуту они уже разговорились. Чувствовалось, что он сильно робеет от ее красоты, роскошной шубки и изящной нездешности, которой от нес веяло. Одно было ясно как день — бедняга совершенно ею околдован. На вид ему было лет двадцать пять, продолговатое породистое лицо, нос с горбинкой, целая грива темно-русых волос…
Минут через десять Лей позвал Ангелику, чтобы ехать назад. Она подошла к машине; парень следовал за нею, однако, не доходя, остановился.
— Садитесь, мы вас подвезем, — предложил Роберт.
Парень сел на заднее сиденье, рядом с Ангеликой.
— Извините, я не представился, — сказал он, все сильнее смущаясь. — Меня зовут Вальтер. Вальтер Гейм. Я художник.
— В каком жанре? — поинтересовался Лей.
— Вообще-то — в разных. И рекламой занимаюсь немного.
— В каком стиле? Сюр, рац, экс, нео?
— Нет, я реалист.
— По дороге сюда у нас зашел спор об иррациональном в искусстве, — сказал Лей, выруливая на освещенную дорожку. — Правда, мы говорили о театре.
Он покосился на Маргариту.
— Мне кажется, все увиденное следует непременно осмыслить, — начала она. — И реализм — лучший из методов…
— …постижения гармонии, — заметил Лей. — А если мир — хаос? Если он комплекс парадоксов и алогизмов?
— Если мы примем это за данность, что, по-моему, не так, — и тогда не лучше ли работать простыми и понятными инструментами?
— Работать — с чем? С разумом — может быть! Но есть еще инстинкты, темная сторона сознания, от которой чистюли реалисты предпочитают отворачиваться. Или делаются циниками, как Дикс или Грос. У них те же инстинкты, но выписанные простыми инструментами с отвратительным реализмом. Иррациональные течения предлагают более адекватную форму.
— Вы не учитываете одну вещь, — сказал художник. — Мы живем в перманентной революции, а иррационализм — что-то вроде камуфляжа, но непонятно, по какую сторону баррикад…
— Вот-вот, так прямо и говорите, — кивнул Лей, — что хотите сделать художественный метод не орудием познания, а оружием борьбы. Кстати, где вы живете?
— На Кайзерплац. Да, нет, я, например, совсем не борец. Просто не люблю сам себя морочить и никому не позволяю.
— Вот и я о том же говорила, — с готовностью повернулась к Роберту Маргарита. — Иррационализм — это гипноз. А я не желаю…
— Значит, вы никогда не будете счастливой, — еле слышно произнес он.
Но она услышала, и сердце замерло на мгновенье. Вальтер тоже не нашелся, что добавить. Или не захотел. Гели посмотрела на него два раза. Он понял ее взгляд и спросил, уже обращаясь к ней одной:
— Вам понравилась пьеса?
— Да, — кивнула она. Он так смотрел на нее, что она смутилась.
— А вам, Роберт? — спросила она Лея.
— Пьеса глупая. Но спектакль хороший.
— Слишком реалистична? — усмехнулся Вальтер.
— Неэтична, — отвечал Лей. — Есть вещи, которые каждый решает наедине с собой и обычно в последнее мгновенье. Кричать об этом со сцены — не искусство.
«Мерседес» стремительно пересек Кайзерплац, свернул в переулок, остановился возле темных домов. Художник поблагодарил и вышел. Лей тут же развернул машину. Они с Маргаритой заметили, как Ангелика дважды обернулась.
На следующее утро у Йозефа Геббельса были готовы четыре статьи по поводу «французской заразы», «осиного гнезда», «шпионского логова» и всего прочего о модном салоне Шарля и Полетт Монтре. Однако решимость Йозефа к рассвету настолько ослабела, что он уже готов был бросить всю писанину в камин.
«Мало мне каждодневного абсурда, которым приходится заниматься, так еще и эти бабьи штучки», — негодовал он, расхаживая по спальне и ежась от озноба после бессонной ночи. Он отправился завтракать с твердым намереньем поставить Хелен с ее глупостями на место.
Завтракали у фюрера всемером; из дам присутствовала Елена. Она сидела слева от фюрера, за хозяйку, и была сегодня так хороша, так чудовищно обольстительна, так ласково глядела… Все это заметили и любовались ею — кто украдкой, как Гиммлер, кто в открытую, как Штрайхер; даже Лей на нее поглядывал с интересом.
