— Знаешь, почему он уехал? — продолжала Ангелика. — Потому, что у вас еще самое начало. А потом, когда ему будет плохо, он станет приходить к тебе.
— Ты так говоришь, как будто десять лет замужем, — улыбнулась Маргарита.
— У меня есть опыт.
— Откуда он у тебя?
— Ну, есть, понимаешь? Мы с Адольфом два года вместе.
— Это не то.
— То. Почти.
— Разве… это бывает почти?
— Бывает. — Гели опустила глаза. Она вдруг поняла, что сознательно идет на это признание, умирает от стыда, но все же делает его.
Но Грета еще не понимала.
— Я говорю о браке, о любви. А ты о чем? «Остановись! Зачем это ей? Она чистая», — приказала себе Ангелика и продолжала:
— Я… тоже о любви. Пла… платонической.
Маргарита улыбнулась.
— Такой нет! У любви нет определений. Она, как Афродита, — без одежд.
— Значит, у вас ее тоже нет?
— Еще нет.
— Но ты же говоришь: люблю. Ты лжешь?
— Слово не ложь. Слово — знак любви, но не любовь. Люблю — значит позволяю.
Гели побледнела и почувствовала это. «Остановись, остановись», — колотилось сердце.
— Послушай, а как ты полагаешь… Например, предположим… Ты говоришь «люблю», и проходит год, два, но… ничего еще нет, нет любви…
— Значит, он не любит.
— А его «люблю» — тоже только знак.
— Конечно.
— Значит, если вы оба говорите друг другу «позволяю», и ты делаешь все, а он… не до конца, то он… не любит?
— Или не любит, или…
— Что?
— Не знаю… Я что-то читала об этом. Бывают такие люди. Такой тип… или очень сильные, или совсем слабые. Они не совсем нормальны, то есть с головой у них как у всех, а с психикой — не вполне. Они могут быть, например, мазохистами.
— А что это?
— Самоистязателями. Боль их возбуждает. Чем сильнее боль, тем сильнее возбуждение. Оно может дойти и до… ну, ты меня понимаешь.
— Они больные?
— По-моему, да. Хотя это не так, наверное. Просто у них любовь направлена на них самих.
— А ненависть?
— А ненависть у них — форма любви, наверное. Нет, я не умею объяснить. Нужно почитать труды психиатров. Я этим никогда специально не занималась. Мне все кажется таким естественным.
— Тогда почему же ты… — Ангелика прикусила язык.
— Почему я не с ним? — спокойно спросила Маргарита. — Потому что он ханжа. Как и все наше общество. Считает, что должен соблюсти формальности. Поиграть в эту игру. И я тоже в нее играю.
— А сколько в нее, по-твоему, играют, если не мазохисты, а нормальные?
— Я долго играть не стану. Не хочу! Знаешь, я год назад едва замуж не вышла, — продолжала она. — Он любил меня. Кажется, до сих пор любит. Но мне этого оказалось мало. Я его мучила.
Наверное, теперь буду наказана. Но я ничего не боюсь! Просто я чувствую, что Роберту сейчас хочется побыть одному. Он мне сказал, что если бы не Брандт, то едва ли его дочь осталась бы жива. У него очень красивые мальчики. А дочка на него похожа.
Маргарита вдруг весело рассмеялась. Из-под слегка затрясшейся кровати неожиданно выползла сонная Блонди, уселась и положила голову на покрывало.
— Ты откуда? — удивилась Маргарита.
— Я знаю — ее Борман подослал, — сказала Ангелика, — шпионить за нами. — Она взяла голову овчарки и поцеловала ее между глаз.
— Он ее завтра заберет, — вспомнила Маргарита.
— Жаль. Я бы ему не отдала.
— Почему? Она его больше всех любит. Ты видела, как сегодня кинулась, едва он вошел, и весь вечер не отходила? А твой дядя смотрел с такой завистью! Он мне сказал, что внучку Берты непременно возьмет себе.
— Можно тебя спросить?.. — Ангелика продолжала гладить собаку, которая, встав на задние лапы, наполовину улеглась на кровать. — Что ты думаешь о нем?
Маргарита поняла.
— Об Адольфе? Руди говорит, он гений. Наверное, так и есть.
— Гений — это что-то аб… абстрактное… — Ангелика еще только осваивала подобные слова. — Но что ты думаешь о нем? Какой он человек? Нормальный?
— Гении не бывают нормальными. Талант — уже отклонение.
— Ну все-таки, какой он? Как тебе кажется?
— Он разный. Как все.
— Ты сама только что сказала, что он не как все. Не хочешь мне ответить?
— Гели, я же совсем его не знаю. Почему-то так получилось, что когда мы приезжали на родину, я больше общалась с другими — Эрнстом Ремом, Пуци, Грегором Штрассером. Но я знаю, как относится к нему Рудольф.
— Я тоже знаю. Это другое.
— Почему?
— Он мужчина.
— А ты когда-нибудь задавала свой вопрос Эльзе?
— Зачем спрашивать? Я и так вижу. Она уважает его. Иногда жалеет. Всегда защищает от меня. Но Эльза — половинка Рудольфа.
— Да, ты права. — Маргарита минутку подумала. — Хорошо, я отвечу тебе. Попробую. У тебя бывало так, что ты читаешь роман и сочувствуешь отрицательному герою? Рядом положительный, которого все уважают, восхищаются им, ты же читаешь о нем просто чтобы следить за сюжетом. Вот твой дядя всегда и был для меня таким положительным. Я о нем мало думала Поэтому мало знаю.
— Ты всегда влюбляешься в отрицательных?
— В романах — не всегда.
— А Роберт какой? Грета улыбнулась.
— Сверхотрицательный! Обе засмеялись.
— Тогда понятно. А Вальтер?
— Вспомни, как он назвался графом Шуленбургом и как предлагал украсть тебя! Конечно, отрицательный.
— Но не сверх?
— Ну нет, до Роберта ему далеко.
Обе опять засмеялись, а Блонди, незаметно подтянув задние лапы, уютно улеглась рядышком. Гели обняла ее и снова принялась целовать.
— Не нужно. Она и так чересчур избалована. Едва ли новые хозяева станут ей это позволять. Ступай, Блонди! Место! — приказала Маргарита. Овчарка нехотя слезла, ушла к двери и легла там.
— А я бы ей все позволяла, — вздохнула Ангелика. — Думаешь, она будет счастлива с Борманом?
— Собакам нужно, чтобы их кормили и позволяли себя любить — вот и все их счастье.
— Ты думаешь, у нас с тобой оно другое? Мне ведь нужно то же самое.
— Наверное, и мне, — усмехнулась Маргарита. — Только еще мне хотелось бы, чтобы люди вокруг чаще улыбались. Мрачно в Германии.
На другой день, около трех, Гессу позвонил Рем.
