Двадцать первого апреля, на другой день после своего дня рождения, Гитлер, похоже, в последний раз поднялся на первый «этаж» бункера, поскольку «прослушки» Бергера больше каких-либо голосовых свидетельств присутствия там фюрера не оставили. Вот что оказалось записано: «…Я отдал приказ собрать все и контратаковать на юге. Мы остановим танки и отбросим от Берлина русских. Я приказал Штейнеру собрать все резервы здесь. У нас есть еще армия на Эльбе. Если не хватит сил, к нам пробьется Венк. Что вы молчите?» – это Гитлер обращается к Роберту Лею, который в течение всего апреля совершал перелеты между Бергхофом и Берлином (обычно полупьяный, он при посадке шел на такой риск, что просто обескураживал противника).
Лей отвечает, что ему нечего возразить. Дальше следуют малопонятные реплики о возможности запуска хотя бы одной ракеты А-10 на Вашингтон и, наконец, еще одна фраза Гитлера: «…Ничего… Я отдал приказ о контрударе». Повторяю: это – 21 апреля.
Риббентроп, уже в Нюрнберге, в письмах к жене вспоминал, что первые признаки паники у фюрера заметил как раз 21 апреля: Гитлер сначала продиктовал приказ генералу Венку развернуть свою 12-ю армию на восток и ударить по русским. Но через несколько минут передумал и стал диктовать другой – Венку немедленно соединиться с армией генерала Буссе (на деле прежде следовало вытащить ее из окружения, в котором она застряла после отчаянных попыток Гиммлера взять на себя командование боевыми операциями) и вместе двигаться на Берлин. «Кейтель же, как попугай, только кивал и со всем соглашался», – раздраженно замечает Риббентроп. (Письмо от 4 марта 1946 г., а также дневниковые записи, по материалам которых фрау фон Риббентроп позже выпустила книгу.)
И 22—23 апреля становится ясно, что генерал Штейнер, которому было приказано ударить по русским в районе южного пригорода Берлина, не сумел даже сдвинуться с места (а позже – и вовсе повернул на запад, чтобы 3 мая сдаться англичанам). Кейтель, впрочем, пытался объяснять Гитлеру, что контрудар Штейнера – фантом, что Берлин не продержится и больше недели. Взял слово Йодль и напомнил, что «пока Баварский лес в наших руках и магистраль не перерезана, остается возможность эвакуации по земле, и нужно этим воспользоваться, потому что…» Дальше произошла тяжелая сцена, о которой одинаково вспоминают и Кейтель, и Йодль, и Лей, и Риббентроп. Гитлер орал, топал ногами, валил стулья, рвал карты. Впервые «отец нации» проклял свой народ, и это особенно тяжело подействовало на присутствующих. Немного успокоившись, он сказал, чтобы ни об отводе войск, ни о его собственном «бегстве» из Берлина никто больше не смел и заикаться, что он «останется и сдохнет здесь, если никто ничего другого ему не в состоянии предложить». Вот тут и прозвучало то самое, похожее на заклинание: «Но у нас еще есть Венк… у нас еще есть Венк».
Что же должен был сделать генерал танковых войск Вальтер Венк, и что он реально сделал? И важная деталь – какими силами?
Я бы ответила так: он должен был сделать невозможное – с несколькими сильно поредевшими полками, без артиллерии, с десятком самоходок прорваться в горящий Берлин сквозь атакующие советские войска. Он сделал невозможное – прорвался к Потсдаму (после самоубийства Гитлера дальнейшие действия в этом направлении потеряли всякий смысл), причем, повторяю – силами, чье материальное выражение было мизерным, а с точки зрения военной тактики, вообще – величина с отрицательным знаком, поскольку его 12-я армия имела «в арьергарде» около десяти тысяч человек гражданского населения. Беженцы, в основном – женщины с детьми и старики, без всякого имущества, голодные и больные, целиком зависели от отношения к ним командующего, его планов и просто человеческих качеств.
Об этом свидетельствовали сами бывшие беженцы. После войны следователи союзных держав-победительниц готовили материалы к судам над немецкими генералами (приложение 5), которые частью уже сидели в так называемых «генеральских лагерях», частью оставались на свободе. Свидетельства беженцев из «хвоста» 12-й армии поразили следователей. Создавалось такое ощущение, что генерал Венк только гражданскими и занимался. «Нас лечили… всегда были для нас антибиотики…. кормили два раза в день. Генерала Венка постоянно видели пробегающим по колонне, его быстрый внимательный взгляд буквально выхватывал наши беды и проблемы, которые быстро решались. Так же вели себя и его помощники», – писал позже инженер Ганс Бахман, которому в апреле 1945 года было 15 лет. Такого рода свидетельств – около тысячи. (Часть попала в американскую печать в виде подборки, а затем и в наши архивы.) Свидетельства, в основном, однотипны: например, одна, тогда восемнадцатилетняя, девушка по имени Розмари Гросс вспоминает, что генерала Венка в их колонне все называли «папочкой». Потом она узнала, что так прозвали сорокалетнего генерал-майора его солдаты из 1-й танковой армии еще в 1943 году, когда он вывел их из окружения (Каменец-Подольский котел на Днестре). Розмари пишет, что ей очень нравилось такое прозвище, пока однажды она не увидела генерала близко и не была поражена, какой он «молодой и красивый, хотя и совершенно измученный».
«Прорыв генерала Венка к Потсдаму и вообще вся ситуация вокруг этого человека сама по себе была удивительна, но еще удивительней показался нам сам Вальтер Венк, которого я имел возможность в течение получаса наблюдать 7 мая… – писал сотрудник аппарата Аллена Даллеса полковник Гаррисон (частное письмо от 03.08.1967 г. вышедшего в отставку Гаррисона было адресовано его знакомой). – Подписывая бумаги… (переправив две армии и беженцев через Эльбу, Венк сдался американцам – Е. С.) он выглядел сильно пьяным. На вопросы отвечал, хотя и четко, но только “да” и “нет”, а когда после первой краткой беседы, вышел из здания штаба, то, не сделав и двух шагов, буквально рухнул на руки подхвативших его штабных. “Хорош, – подумал я. – Нашел время!..” Многие из них тогда напивались до скотства и совершенно теряли свой “арийский” лоск. Так они заглушали отчаяние… Венка внесли обратно в помещение штаба, вызвали к нему врача, который послушал пульс, посмотрел зрачки, пожал плечами и велел его раздеть на всякий случай. <…> Мы все ахнули. На Венке был корсет, какие носят при повреждениях позвоночника. Когда корсет разрезали, врач развел руками и посмотрел на нас довольно осуждающе и вопросительно. Тело Венка выглядело так, точно его несколько раз подолгу и жестоко избивали. Его адъютант, впрочем, тут же пояснил, что его шеф два с половиной месяца назад попал в тяжелейшую автокатастрофу и с тех пор почти не имел возможности лечиться, поскольку все время находился в самых критических местах фронта, выполняя приказы. <…> Врач сначала сказал, что у генерала, скорее всего, болевой шок, но, осмотрев его еще раз, обнаружил, что Венк просто спит. <…> Признаюсь тебе, сила духа этого симпатичного парня произвела на нас тогда внушительное впечатление, особенно на фоне того порядка и достоинства, в котором находились в тот момент две его армии с километровыми хвостами беженцев.
“О чем вы думали, генерал, после нашей первой беседы вечером 7 мая? – спросил я Венка, беседуя с ним 11 мая. – Вы так замечательно отключились потому, что считали свой долг выполненным?..”
Он смущенно молчал. Потом неохотно кивнул. Сказал, что, отдав своих солдат и гражданское население в руки достойного и благородного противника, думал о том, что его миссия окончена и теперь он может подумать о себе, но… нечаянно уснул. “Так это, чтобы подумать о себе, вам понадобилось оружие? – спросил я, прямо глядя ему в глаза. – Вы уже дважды предпринимали попытки его вернуть”. Он собрался отвечать, но, видимо, вспомнив, что я не армейский, передумал. По его представлениям, я не способен был понимать, в чем состоит долг немецкого генерала, чья армия и страна три дня назад признала свое поражение».
