Когда он вбежал в офицерскую столовую, помещение пустовало, если не считать дежурного офицера, который (надо же так случиться!) служил вместе с напой в четвертом батальоне во время первой мировой войны.
Офицер был рад встретить старого товарища, особенно потому, что нет ничего скучнее обязанностей дежурного в казармах мирного времени. После того как папа, выпив с ним по одной, стал излагать свою историю, он слушал с сочувствием, и в его глазах загорелся огонек.
Когда повествование закончилось, офицер хлопнул папу дружески по плечу и воскликнул:
– Попробуй доверить хоть что-нибудь проклятым штатским – не обрадуешься! Это чрезвычайное обстоятельство, старик. Вот что я тебе скажу: мы вызовем караул и развернем спасательную операцию как положено.
Офицер был верен своему слову, и пять минут спустя усиленный караул из солдат быстро зашагал по улицам города к университету.
Собаколову исключительно повезло, что он не попался по дороге этому караулу, так как канадские солдаты очень любят собак и очень не любят гражданские власти. Но было еще большей удачей то, что караул повстречал меня. Не случись этого, в тот день в Кингстоне могли бы произойти чрезвычайные события.
Сомневаюсь, что студенты сидели бы сложа руки, в то время как здание медицинского факультета превращают в осажденную крепость, и нет сомнения, что начальник полиции бросил бы свои силы в драку на стороне студентов. Потребовались бы подкрепления из форта, а в их состав могли включить и те две легкие полевые пушки, которые стоят перед офицерской столовой (реликвии бурской войны, все еще способные издавать грозный шум).
Я немножко сожалел, что вмешался, но я вмешался. На взятом напрокат велосипеде я перехватил папу и отряд на расстоянии в четверть мили от ворот университета и сообщил им, что Матт нашелся.
Что же касается Матта, то после того как пес выполз из-под причала, где два часа пребывал наедине с дохлым сигом, он, хоть убей, не мог понять папиного дурного настроения. Матт очень не любил, когда на него кричат. Он дулся много дней.
Апрельской порой
Когда я проснулся, шел дождь, теплый и ласковый дождь, который не барабанит невежливо в стекла окна, а растворяется в податливом воздухе так, что запах утра становится приятным и аппетитным, будто дыхание жующих сено коров. К тому времени, как я спустился позавтракать, дождь кончился и коричневые тучи расходились, оставляя после себя голубые окна неба; на их фоне плыли последние легкие, курчавые облачки. Я открыл дверь во двор и постоял немного на пороге, прислушиваясь к заливистым песням рогатых жаворонков над дальними полями.
Зима выдалась суровая и неприветливая. Она до последней возможности растянула всплески своего дурного характера и уступила весне с угрюмой неохотой. Дни были холодные и пасмурные, влажные мартовские ветры попахивали кладбищенской плесенью. Теперь это все ушло в прошлое…
Я стоял в дверях, впитывал солнечное тепло, прислушиваясь к звонкому журчанию ручейка талой воды, смотрел, как по краям сточных канав намываются маленькие плотинки из желтой грязи, и вдыхал щекочущий ноздри крепкий запах, поднимающийся от нагретой земли.
Следом за мной к двери подошел Матт. Я повернул голову и посмотрел на него. Внезапно время сделало скачок, и я увидел, что он уже старик. Я опустил руку на его седую морду и ласково потрепал своего друга.
– Весна пришла, старина, – сказал я ему. – Кто знает, может быть, на пруд возвратились утки.
Он разок вильнул хвостом и старческой трусцой пробежал мимо меня, причем ноздри его раздулись, он принюхивался к быстролетному бризу.
Окончившаяся зима была самой долгой из всех зим, которые он пережил. Все короткие зимние дни он лежал и дремал у камина. Время от времени едва слышные повизгивания шевелили его приподнятые губы. Он двигался во времени в том единственном направлении, которое теперь оставалось для него открытым, проводил свои грустные дни в мечтах, довольный возможностью поспать.
Когда я сел завтракать, то посмотрел в кухонное окно и увидел, как Матт медленно бредет по дороге к пруду. Я знал, что он отправился в разведку насчет уток, и, когда кончил завтракать, натянул резиновые сапоги, захватил полевой бинокль и пошел за ним следом.
Проселочная дорога серебрилась ручейками талой воды; по ней протянулась бронзового цвета скользкая кромка оттаивающей колеи. Кроме меня, на дороге не было ни души, однако я не был один: со мной рядом шли следы Матта. Каждый отпечаток его лапы был знаком мне, как отпечаток моей собственной ладони. Я шел по этим следам и узнавал обо всем, что он сделал, о каждом его движении, о каждом его намерении – так бывает, только когда двое проживут вместе целую жизнь.
Следы извивались и петляли по дороге туда и сюда. Я увидел, где он подошел к старому щиту-указателю «Частное владение. Проход запрещен», который всю зиму опирался о сугроб, а теперь неуклюже накренился и грозно нацелился одним зазубренным концом в небо. Там вольно, не замечая этого предостережения, проносились стайки американских вьюрков. Следы задержались, и мне было ясно, что пес долго стоял, а его старый нос усиленно трудился, читая визитные карточки многочисленных лисиц, фермерских и охотничьих собак, которые прошли здесь в течение зимних месяцев.
Затем мы – следы и я – двинулись дальше, по старой гати, через деревянный мост, задержавшись на миг там, где вялый ужонок медленно прополз по оттаивающей грязи.
Здесь Матт сошел с дороги и свернул в еще не вспаханные поля, останавливаясь там и сям, чтобы обнюхать старую лепешку коровьего навоза или осыпающиеся норки, оставленные по левками под стаявшим снегом.
Наконец мы пришли к буковой роще и ступили под красное переплетение ветвей с набухающими почками, где белка цоканьем выражала свое полное пренебрежение к равнодушной спине ушастой совы, мрачно высиживавшей птенцов.
Пруд был уже совсем рядом. Я остановился, сел на опрокинутый пень и позволил солнцу ласкать мою кожу, в то время как я сам в бинокль обозревал поверхность воды. Мне не удалось обнаружить уток, но я знал, что они там. Скрытые желтой тимофеевкой, старый зеленоголовый селезень и его подруга терпеливо ждали моего ухода, чтобы продолжить свое церемонное любезничание. Я улыбнулся, зная, что даже в их укромном уголке им недолго будет так спокойно.
Я ждал. Пролетела первая пчела, и со стороны сохранившихся в рощах снежных островков поплыли небольшие клочья тумана. Потом где-то среди зарослей сухой тимофеевки знакомый голос залился громким лаем. Панически захлопали крылья, и из камыша взлетели старый селезень и его подружка. Они кружились в воздухе, а под ними, отсюда невидимый, бегал по камышам Матт, упоенный частицей того экстаза, которым он наслаждался в другие годы, когда ружья гремели над другими водоемами.
Я поднялся и неторопливо зашагал дальше, пока среди камышей снова не напал на его следы. Они привели меня к болоту, поросшему лиственницей, и я обнаружил место, где Матт постоял, чтобы обнюхать еще закрытую дверь в нору бурундука. По соседству была кедровая заросль, и следы сделали несколько кругов под ее ветвями, обозначив место, где ночевал ворот-ничковый рябчик. Мы пересекли поляну – следы и я, – и здесь мягкая черная почва оказалась разрыта и раскидана, как после стада дерущихся самцов оленей; однако все эти следы оставил он. Один миг я был озадачен, но, когда, махая неокрепшими крылышками, через поляну пролетела бабочка, я вспомнил и понял, что там произошло. Так много раз я наблюдал, как он бросался, подпрыгивал и носился кругами за такой вот прелестью, очарованный первыми весенними бабочками, а те весело смеялись над ним. Мне вспомнился почтенный старый джентльмен, который не далее как вчера неодобрительно смотрел на играющих щенков.
