— Итак, я бы на вашем месте лучше сидел дома и приглядывал, — говорит Таттенбах. — А доктор, понимаете, как на осмотре, словно Таттенбах его пациент, наклоняется над ним и говорит:
— Господин ротмистр, вы пьяны!
— Я бы на вашем месте приглядывал за женой? — продолжает лопотать Таттенбах. — Наш брат не позволяет своей жене прогуливаться по ночам с лейтенантами.
— Вы пьяный и к тому же подлец! — произносит Демант. — Я хотел вскочить, но не успел еще пошевельнуться, как Таттенбах заорал: "Жид, жид, жид!" Восемь раз подряд крикнул он «жид». У меня хватило присутствия духа сосчитать точно.
— Браво? — восклицает маленький Штернберг.
Тайтингер кивает ему головой.
— Но у меня хватило духу еще и на то, чтобы скомандовать: "Вестовым удалиться!" Нечего им это слушать, парнягам!
— Браво! — опять воскликнул Штернберг.
И все одобрительно закивали.
Снова все стихло. Из кухни кондитерской слышался стук посуды, а с улицы — пронзительный звон бубенчиков. Тайтингер засунул в рот еще одно печенье.
— Плохо дело! — воскликнул маленький Штернберг.
Тайтингер проглотил остаток печенья и сказал просто:
— Завтра, в семь двадцать.
Завтра, в семь двадцать! Они знали условия: стрелять одновременно на десяти шагах расстояния. Дуэль на рапирах в случае с доктором Демантом отпадала. Он не умел фехтовать. Завтра в семь часов полк выйдет для учения на луг. От луга до так называемого "зеленого уголка", за старым дворцом, где состоится дуэль, не более двухсот шагов. Каждый из офицеров знает, что завтра, еще во время гимнастики, услышит два выстрела. Каждый слышал их уже теперь, эти два выстрела. На черных и красных крыльях парила смерть над их головами.
— Получите! — крикнул Тайтингер, и они вышли из кондитерской.
Опять замела метель. Молчаливой темно-синей стайкой шли они по безмолвному белому снегу, по двое и поодиночке. Каждый из них боялся остаться один; но и быть вместе казалось невозможным. Они мечтали разойтись по улочкам крохотного городка, но волей-неволей через несколько минут опять сходились. Кривые улицы сгоняли их в кучу. Они были в плену у маленького города и у своей великой растерянности. И всякий раз, как один встречался с другим, оба пугались, заражая друг друга страхом. Они нетерпеливо ждали часа ужина и в то же время боялись надвигающегося вечера в казино, где сегодня, уже сегодня, они будут не все в сборе.
И правда, не все собрались там. Не было Таттенбаха, майора Прохазки, доктора, обер-лейтенанта Цандера и лейтенанта Криста — вообще всех секундантов. Тайтингер ничего не ел. Он сидел за шахматами и играл сам с собой. Никто не болтал, как обычно. Вестовые безмолвно и неподвижно стояли у дверей, слышно было медленное, суровое тиканье больших часов. Никто не осмеливался уйти один, но не смел позвать другого. Так они и оставались сидеть, каждый на своем месте. Там, где разместились по двое или по трое, слова падали с уст единичными тяжелыми каплями и между словом и ответом тяготела долгая тишина. Каждый, как бремя на своих плечах, ощущал эту тишину.
Они думали о тех, кого здесь не было, словно отсутствующие были уже мертвецами. Всем вспоминалось появление доктора Деманта несколько недель назад, по его возвращении из отпуска. Они видели его неуверенную походку и блестящие очки. Они видели графа Таттенбаха, его приземистое, полное туловище на кривых кавалерийских ногах, всегда красный череп с белокурыми волосами, коротко остриженными и разделенными посередине пробором, его маленькие, светлые глаза с красноватыми веками. Им слышался тихий голос доктора и крикливый ротмистра. И хотя их сердцам и чувствам с тех самых пор, как они начали думать и чувствовать, были ведомы слова: честь и гибель, стрелять и биться, смерть и могила, — сегодня им казалось непостижимым, что для них, может быть, навеки замолк крикливый голос ротмистра и ласковый говорок доктора. Каждый раз, как слышался тоскливый бой часов, им казалось, что пробил их собственный час. Они не хотели верить своим ушам и взглядывали на стену. Сомнения нет: время не останавливается. Семь двадцать, семь двадцать, семь двадцать — стучало у них в мозгу.
Они поднялись, один за другим, конфузливо и нерешительно; им чудилось, что, расставаясь, они предают друг друга. Вышли они почти бесшумно. Их шпоры не звенели, сабли не стучали, подошвы глухо ступали по глухому полу. Еще до полуночи казино опустело. И за четверть часа до полуночи обер-лейтенант Шлегель и лейтенант Киндерман вошли в казарму, где они жили. Из первого этажа — там были расположены офицерские комнаты — единственное освещенное окно отбрасывало желтый прямоугольник в квадратный мрак двора. Оба одновременно взглянули наверх.
— Это Тротта! — сказал Киндерман.
— Это Тротта! — повторил Шлегель.
— Нам следовало бы заглянуть к нему!
— Ему это будет неприятно!
Они со звоном прошли по коридору, замедлили шаги у двери лейтенанта Тротта и прислушались. Ни звука. Обер-лейтенант Шлегель схватился за ручку, но не нажал ее. Он отнял руку, и они удалились. Затем кивнули друг другу и разошлись по своим комнатам.
Лейтенант Тротта и вправду не слышал их. Уже четыре часа силился он написать подробное письмо отцу, но дальше первых строчек дело не шло. "Милый отец! — так начиналось письмо. — Я невольно и невинно послужил причиной трагического дела чести". Его рука тяжелела; как мертвый, бесполезный инструмент, парило перо над бумагой. Это письмо было первым трудным письмом в его жизни. Лейтенанту казалось невозможным дождаться исхода дела и лишь тогда написать окружному начальнику. Со времени той злосчастной ссоры между Таттенбахом и Демантом он со дня на день откладывал письмо. Не отослать его сегодня было немыслимо. Еще сегодня, перед дуэлью. Как поступил бы герой Сольферино в подобном положении? Карл Йозеф ощущал повелительный взгляд деда на своем затылке. Герой Сольферино предписывал робкому внуку смелую решительность и храбрость. Нужно было писать, немедленно, не вставая с места. Более того, вероятно, нужно было поехать к отцу. Между почившим героем Сольферино и растерянным внуком стоял отец, окружной начальник, блюститель чести, хранитель семейных заветов. В жилах окружного начальника струилась живая и алая кровь героя Сольферино. Вовремя не сообщить обо всем отцу, значило таиться от деда.
Это письмо страшным образом обрывало длинный ряд еженедельных, всегда одинаково звучащих отчетов, которые сыновья в семействе Тротта писали своим отцам. Кровавое письмо! И его необходимо написать.
Лейтенант продолжал: "Я совершил невинную прогулку, правда, это было около полуночи, с женой нашего полкового врача. Обстоятельства не позволили мне уклониться от нее. Товарищи видели нас. Ротмистр Таттенбах, который, к сожалению, слишком часто напивается, позволил себе гнусный, оскорбительный для доктора намек. Завтра в семь часов двадцать минут утра они стреляются. Мне, по-видимому, придется вызвать Таттенбаха, если он, как я надеюсь, останется жив. Условия дуэли очень тяжелые.
