Нелегко нарушить этикет. Ему тридцать раз внушали это. Он отвечал, что его отец, герой битвы при Сольферино, тоже нарушил его.
— Вот так, рукой, схватил он его величество за плечи и бросил его на землю! — говорил окружной начальник. Он, который всегда содрогался при виде резких или хотя бы излишних движений, теперь вставал, хватал за плечо того, кому он это описывал, тут же на месте пытаясь разыграть сцену исторического спасения. И никто не улыбался. И все искали возможности обойти этикет.
Он отправился в писчебумажный магазин, купил лист бумаги установленного образца, флакончик чернил и стальное перо марки Адлер, единственное, которое он употреблял. И быстрой рукой, хотя и обычным своим почерком, все еще строго придерживавшимся всех законов каллиграфия, написал по установленной форме прошение на имя его императорско-королевского величества, ни на минуту не сомневаясь, вернее, не позволяя себе сомневаться в том, что его дело будет "благополучно разрешено". Он был бы способен разбудить среди ночи самого Монтенуово. За этот день, по понятиям окружного начальника, дело Карла Йозефа стало делом героя Сольферино и тем самым делом императора, в известной мере даже делом отечества. После своего отъезда из В. он почти ничего не ел. Он выглядел еще худее, чем обычно, и напоминал своему другу Гассельбруннеру одну из экзотических птиц Шенбруннского зверинца, олицетворявших своеобразную попытку природы воспроизвести физиономию Габсбургов в фауне. Да, окружной начальник всем людям, когда-либо видавшим императора, напоминал Франца-Иосифа. Они совершенно не привыкли, эти венские господа, к той степени решительности, которую проявлял господин фон Тротта. И господин фон Тротта казался им, привыкшим легчайшими, выдуманными в ресторанах столицы шутками разрешать и куда более затруднительные дела государства, выходцем не только из географически, но и исторически отдаленной провинции, призраком отечественной истории. Постоянная готовность к шутке, которой они склонны были приветствовать симптомы собственной гибели, затихала на несколько часов, а слово «Сольферино» пробуждало в них ужас и благоговение, как имя битвы, впервые возвестившей о распаде императорско-королевской монархии. Вид и речи этого странного окружного начальника кидали их в дрожь. Может быть, они уже чувствовали тогда дыхание смерти, которая несколькими месяцами позднее должка была настигнуть их всех, настигнуть из-за угла. И все они ощущали на своем затылке ледяное дыхание смерти.
Еще целых три дня оставалось у господина фон Тротта. А ему удалось в течение одной-единственной ночи, в которую он не спал, не ел и не пил, проломить железный и золотой закон этикета. Так же как имя героя битвы при Сольферино нельзя было больше сыскать в исторических книгах и в хрестоматиях, разрешенных для чтения в народных и средних школах империи, так же отсутствует и имя сына героя битвы при Сольферино в протоколах Монтенуово. Кроме самого Монтенуово и недавно умершего камердинера Франца-Иосифа, ни один человек на свете не знает больше, что окружной начальник, барон Франц фон Тротта, был однажды утром перед самым отъездом в Ишль принят императором.
Это было удивительное утро. Окружной начальник всю ночь напролет примерял парадную форму. Окно он оставил открытым. Стояла светлая летняя ночь. Время от времени он подходил к окну. Тогда до него доносились шорохи дремлющего города и крик петухов на отдаленных дворах.
Господин фон Тротта чуял дыхание лета, видел звезды в вырезе ночного неба, слышал равномерные шаги дежурного полицейского. Он ждал утра. В десятый раз подходил к зеркалу, оправлял крылья белого галстука над углами стоячего воротника, снова протирал батистовым платком блестящие пуговицы фрака, чистил золотую рукоятку сабли, проводил щеткой по башмакам, расчесывал бакенбарды, приглаживал редкие волоски на своей лысине, которые упорно поднимались, и снова чистил фалды фрака. Он взял в руки треуголку, опять и опять подходил к зеркалу, твердя; "Ваше величество, я прошу о милости для своего сына". В зеркале он увидел, как движутся крылья его бакенбард, счел это неприличным и стал учиться произносить эту фразу так, чтобы бакенбарды оставались неподвижными, а слова все же слышались ясно. Он не чувствовал усталости. И опять подошел к окну, как выходят на берег. Он нетерпеливо дожидался утра, как дожидаются возвращения родного корабля. Он простоял у окна, покуда серый отсвет утра не появился на небе, утренняя звезда не угасла и смешанные голоса птиц не возвестили зарю. Тогда он потушил свет в комнате. Нажал кнопку звонка. Велел позвать парикмахера, снял фрак. Уселся в кресло и приказал побрить себя!
— Второй раз, — сказал он заспанному молодому человеку, — почище. — Теперь его подбородок отливал голубизной между двумя серебряными крылами бакенбардов. Квасцы жгли ему лицо, пудра приятно холодила шею. Ему было назначено явиться в восемь тридцать. Он еще раз почистил свой черно-зеленый фрак. Снова повторил перед зеркалом: "Ваше величество, я прошу милости для своего сына!" Затем запер комнату, спустился по лестнице вниз, Весь дом еще спал. Господин фон Тротта натянул белые перчатки, расправил пальцы, разгладил лайку, задержался еще на минуту перед зеркалом, между первым и вторым этажом, пытаясь увидать себя в профиль. Затем осторожно, только кончиками пальцев касаясь ступенек, спустился по устланной красным ковром лестнице, распространяя вокруг себя серебряное достоинство, аромат пудры, одеколона и острый запах сапожного крема. Портье низко поклонился ему. Запряженная парой карета остановилась перед вертящейся дверью. Окружной начальник носовым платком смахнул невидимую пыль с сиденья.
— В Шенбрунн, — сказал он.
И все время поездки просидел неподвижно. Копыта лошадей весело цокали по свежеполитой мостовой, а торопливые мальчишки в белых шапках, разносившие хлеб, останавливались и смотрели вслед экипажу, как смотрят на парад. Как главный участник блестящего парада, катил господин фон Тротта к императору.
Он велел кучеру остановиться на расстоянии, показавшемся ему благопристойным. Держа руки в ослепительных перчатках по бокам черно-зеленого фрака, он шел по прямой аллее к Шенбруннскому дворцу, осторожно ступая, чтобы не запылить свои блестящие башмаки. Над его головой ликовали утренние птицы. Аромат сирени и жасмина одурманивал его. Иногда с белых свечей каштанов на его плечо падал одинокий лепесток. Он сбрасывал его двумя пальцами. Медленно поднимался господин фон Тротта по сияющим плоским ступеням, уже выбеленным утренним солнцем. Часовые отдали честь. Господин фон Тротта вступил во дворец.
Он ждал. Согласно заведенному обычаю его подверг осмотру чиновник гофмейстерства. Фрак, перчатки, брюки, башмаки окружного начальника были безупречны. Невозможно было обнаружить какие-либо упущения в туалете господина фон Тротта. Он ждал. Ждал в большой комнате перед рабочим кабинетом его величества, через шесть больших окон которой, еще занавешенных, но открытых, проникало все изобилие весны, все сладостные запахи сада и все неистовые голоса шенбруннских птиц.
Окружной начальник, казалось, ничего не слышал. Он, видимо, не обращал внимания и на господина, щекотливой обязанностью которого было осматривать гостей императора и внушать им правила поведения. Перед серебряным неприступным достоинством окружного начальника тот умолк и пренебрег своей обязанностью. По обе стороны высокой белой, обрамленной золотом, двери, как истуканы, стояли два огромных стража. Коричнево-желтый паркет, только на середине закрытый красным ковром, неясно отражал нижнюю часть туловища господина фон Тротта, черные брюки, золоченый конец ножен и колеблющиеся тени фрачных фалд. Господин фон Тротта поднялся и осторожными неслышными шагами прошел по ковру. Сердце его колотилось, но душа была спокойна. В этот час, за пять минут до встречи со своим императором, господину фон Тротта казалось, что он в течение многих лет бывал здесь, словно он привык каждое утро докладывать его величеству императору Францу-Иосифу Первому о событиях истекшего дня в моравском округе В. Как дома чувствовал себя окружной начальник во дворце своего императора. Его беспокоила разве только мысль, что следовало бы еще раз провести рукой по бакенбардам, но что у него уже нет повода снять белые перчатки. Ни один министр императора, ни даже сам обер-гофмейстер, не мог бы чувствовать себя здесь свободнее чем господин фон Тротта. Время от времени ветер раздувал золотисто-желтые занавеси на высоких окнах ивполе зрения окружного начальника попадал кусочек весенней зелени. Все громче заливались птицы. Несколько тяжеловесных мух начали жужжать, преждевременно уверовав, что наступил полдень. Мало-помалу стала чувствоваться жара. Окружной начальник все стоял посреди комнаты, с треуголкой у левого бедра, его левая ослепительно белая рука лежала на рукоятке шпаги, неподвижное лицо было повернуто к двери той комнаты, в которой находился император. Так он стоял минуты две. В открытые окна донеслись удары далеких башенных часов. Тогда створки двери распахнулись, и с поднятой головой, осторожными, бесшумными, но твердыми шагами окружной начальник переступил порог. Он низко поклонился и на секунду замер со взглядом, устремленным на паркет, без единой мысли в голове. Когда он выпрямился, дверь позади него уже закрылась. Перед ним, по другую сторону письменного стола, стоял император Франц-Иосиф, и у окружного начальника появилось такое чувство, словно там стоял его старший брат. Да, бакенбарды Франца-Иосифа были чуть желтоватыми, особенно вокруг рта, в остальном же белые, как и бакенбарды господина фон Тротта. На императоре был генеральский мундир, на господине фон Тротта — мундир окружного начальника. И они походили на двух братьев, из которых один сделался императором, а другой — окружным начальником. Очень человечным, как, впрочем, и вся эта, не отмеченная в протоколах, аудиенция, был жест, который сделал в эту минуту Франц-Иосиф. Опасаясь, что на его носу повиснет капля, он вынул платок из кармана и вытер им усы. Потом бросил взгляд на раскрытую перед ним папку. Ага, Тротта! — подумал он. Вчера еще он дал объяснить себе необходимость этой внезапной аудиенции, но не дослушал объяснения. Уже несколько месяцев эти Тротта не переставали обременять его. Он вспомнил, что беседовал на маневрах с младшим отпрыском этой фамилии, лейтенантом, на редкость бледным лейтенантом. Этот, здесь, вероятно, его отец! И император уже опять забыл, дед или отец этого лейтенанта спас ему жизнь в битве при Сольферино? Он оперся руками о стол.
