Некоторые из возвращенцев, подобно нам, пожелали остаться в этом городе. В отель «Савой» прибыли новые постояльцы. Комната Санчина также была уже занята. Алексаша на три дня должен был уступить свой номер 606. Заведующий заявил, что он вполне вправе сдать незанятую комнату. Отдавая свои ключи, я слышал, как Игнатий спорил с Александром.
Многие, у кого не было денег на отель «Савой», устроились в бараках.
Казалось, должна была начаться новая война.
Таким-то образом, все повторяется: снова поднимается дым из труб бараков, перед дверями валяется картофельная шелуха вместе с косточками от плодов и гнилыми вишнями и белье развевается на протянутых веревках.
В городе становилось жутко.
Видны были нищенствующие возвращенцы. Они не стыдились этого. Когда-то они ушли сильными и гордыми людьми, теперь же им было невозможно отвыкнуть от попрошайничества. Лишь немногие искали работу. Большинство обворовывали крестьян, тайком вырывали картофель с грядок, резали кур, давили гусей и грабили амбары. Всё они тащили в бараки и варили. Они не вырывали отхожих ям: их можно было видеть сидящими по краям дорог и занимающимися отправлением своей нужды.
Город, не имевший канализации, и без того весь провонял. В пасмурные дни у краев деревянных тротуаров, в узких, неровных канавках скапливалась черная, желтая, густая, как глина, жидкость, фабричная грязь, еще теплая и дымящаяся. Это был богом проклятый город. Тут разило так, как будто над ним, а не над Содомом и Гоморрою пронесся смоляной и серный дождь.
Бог карал этот город промышленностью.
Здесь привыкли к периодическим появлениям возвращенцев. Никакие власти не тревожили их. Быть может, полиция боялась этого множества смело-отчаянных людей и желала избежать волнений. И без того уже в течение четырех недель бастовали нейнеровские рабочие. Если бы дело дошло до борьбы, в ней приняли бы участие возвращенцы.
Они шли из России и несли с собою дыхание великой революции. Казалось, революция изрыгнула их на Запад, подобно извержению лавы из пылающего кратера.
Бараки долгое время пустовали. Теперь они вдруг так оживились, что можно было подумать, что не сегодня-завтра они придут в движение. Ночью в них горели жалкие сальные свечи, но царило дикое веселье. К возвращенцам приходили девушки, пили водку, плакали и распространяли сифилис.
Мой друг Звонимир посещает бараки, так как он любит возбуждение и волнение и увеличивает их своим присутствием. Он рассказывает голодающим о богачах, ругает фабриканта Нейнера и повествует о голых девушках в баре отеля «Савой».
— Ты преувеличиваешь! — говорю я Звони миру.
— Так и нужно; иначе они не поверят ни одному твоему слову, — отвечает он.
Он в таких густых красках рассказывает о смерти Санчина, как будто он при ней присутствовал.
У него удивительная способность описывать; его речи полны дыханием жизни.
Возвращенцы внимают ему; затем они начинают распевать песни, каждый поет песнь своей родины, и все они звучат одинаково. Они поют песни чешские и немецкие, польские и сербские, и всем им присуща одинаковая грусть, и все голоса одинаково грубы, деревянны и кричащи. И тем не менее мелодии звучат так красиво, как красив бывает иногда звук старой, безобразной шарманки в мартовские вечера, раннею весною, по воскресным дням, когда улицы пустынны и чисто выметены, или как чуден бывает звон больших колоколов, по утрам разносящийся над городом.
Возвращенцы едят в столовой для бедных; там же питается и Звонимир. Он уверяет, что кушанье там ему нравится. В течение двух дней мы едим в этой столовой, и я нахожу, что Звонимир прав.
«Америка!» — восклицает Звонимир.
Нам подают густой суп из бобов; если сунуть в него ложку, она там застревает, подобно лопате в земле. Это, впрочем, дело вкуса. Я люблю густые пюре из бобов и картофеля.
В общественной столовой окна никогда не открываются. Поэтому изо всех углов несется благоуханье старых объедков. Этот же запах поднимается с никогда не обмываемых столов, когда пар от свежих кушаний вновь вызывает его к новому проявлению.
Люди сидят вплотную за столами, и их локти воюют друг с другом. Души их настроены миролюбиво, они относятся друг к другу дружественно, и только их руки ведут войну.
Люди не плохи, когда у них много места. В больших гостиницах они ласково кивают друг другу. У Феба Белауга никто не ссорится, потому что люди расходятся, когда им больше не нравится быть вместе. Когда же двое лежат в одной постели, их ноги дерутся во сне и руки рвут то тонкое одеяло, которое их окутывает.
Итак, в половине первого мы становились в конце длинной очереди.
Впереди стоял полицейский и тряс свою шашку, потому что ему было скучно. Запуск происходил по двадцать человек, мы стояли по двое, Звонимир и я в одной паре.
Звонимир ругался, когда дело шло слишком медленно. Он говорил с полицейским, который отвечал ему неохотно, так как начальству следует быть молчаливым.
Звонимир обращался с ним на «ты», называл его «товарищем» и однажды объявил, что у полицейского нет никакого основания быть настолько немым.
— Ты нем, как рыба, товарищ! — сказал Звонимир. — Не как живая рыба, а как дохлая, которую тут у вас обычно набивают луком. У нас дома в полицию берут только разговорчивых людей вроде меня. Жены рабочих пугаются подобных речей и боятся смеяться.
Полицейский, видя, что ему не справиться со Звонимиром, крутит усы и заявляет:
— Жизнь скучна. Нет тем для разговоров.
— Видишь ли, товарищ, — говорит Звонимир, — это происходит от того, что ты не пошел на войну, но поступил в военную полицию. Когда полежишь, подобно нам в окопах, у тебя тем для разговоров до самой смерти.
Тут несколько возвращенцев смеются. Полицейский заявляет:
— И наша жизнь подвергалась опасности!
— Да, — возражает Звонимир, — в тех случаях, когда вам удавалось поймать смелого дезертира. Конечно, этому я готов поверить, тогда ваша жизнь была действительно в опасности.
Возвращенцы, без всякого сомнения, любили моего приятеля Звонимира, но полицейские его не любили.
— Ты — чужак, — говорили они ему, — и слишком много у нас тут разговариваешь.
— Я возвращаюсь с войны и имею право жить здесь, дружище, потому что мое правительство заключило с твоим специальный договор. Ты этого не понимаешь: в моей стране шатается довольно ваших, и, если у меня спадет здесь у вас хоть один волос, мое правительство отрубит у меня дома головы всем вашим. Но, видно, ты политикой не занимался. У нас дома каждому полицейскому приходится сдавать экзамен по политике.
Это веские доводы, и полицейские умолкают.
Звонимир умел ругаться повседневно.
Он ругался, если ему приходилось долго ждать; ругался, уже держа суп в руках. Он был холодный или недостаточно посолен или чрезмерно посолен. Он заражал людей своим недовольством; все они начинали ругаться, тихо или громко, так громко, что повара за окнами пугались и прибавляли к порции лишнюю против обыкновения и против того, что им было приказано, ложку. Звонимир же увеличивал общее волнение.
