Тройня собиралась фабриковать фейерверки, бумажных змей, серпантин, хлопушки и лягушек.
Позже я слышал, что мысль относительно безделушек очень понравилась Бломфильду. Два дня спустя я увидел, как вокруг фабрики Майблума постепенно и медленно стали вырастать строительные леса, пока все полуразвалившиеся каменные стены ее не были окружены деревом и досками — наподобие памятника в зимнее время.
Нахман, Соболь и Вольф оставались здесь долго. Их можно было видеть неразлучно бродящими по улицам и площадям города. Все трое появлялись в баре и приглашали к своему столу одну девицу.
Они вели тесный семейный образ жизни.
В отеле «Савой» ко мне относятся с большим почтением, чем раньше. Сталкиваясь со мною в лифте или баре, Игнатий опускает свои пивные, желтые контролирующие глаза. Швейцар мне низко кланяется. Тройня также одновременно снимает передо мною шляпы.
«Гавриил, — говорю я сам себе: — ты прибыл с одной рубашкою в отель „Савой“, а уедешь отсюда владельцем двадцати чемоданов».
По моему желанию передо мною раскрываются скрытые двери, люди посвящают меня в свою интимную жизнь. Обнаруживаются удивительные вещи. Я готов воспринимать все, что несется ко мне навстречу. Люди предлагают мне себя, и их жизнь лежит передо мною ничем не прикрытой. Помочь я им не могу, но в состоянии повредить им; они же, радуясь, что нашли человека, обязанного их выслушать, раскрывают свои печали и тайны.
Им, людям, живется плохо. Горе их стоит перед ними, как исполин, как высокая стена. Их опутали серые, как пыль, заботы, и они бьются, как пойманные мухи. Одному не хватает хлеба, другой приправляет его горечью. Один хочет быть сытым, другой — свободным. Тут третий расправляет свои руки, считая их крыльями и думая, что в ближайшее мгновение, в следующий месяц или год он вознесется над низиною своей жизни.
Людям жилось плохо. Судьбу свою уготовляли они себе сами, а думали, что она исходит от Бога. Они были в плену традиций, сердце их было связано тысячами нитей, и нити эти пряли их собственные руки. На всех путях их жизни стояли запретительные правила их бога, полиции, государей. В одном месте они не смели идти дальше, в другом им было запрещено оставаться. И после того, как они таким образом в течение нескольких десятилетий барахтались, заблуждались и были в недоумении, что им делать, они умирали в своих постелях и оставляли свое горе в наследство своим потомкам.
Я сидел в преддверии милостивого бога Генри Бломфильда и регистрировал мольбы и пожелания его мелких людишек. Сперва люди являлись к Бонди, я же принимал только тех, кто предъявлял записку от него. Бломфильд собирался прожить тут две или три недели, а уже три дня спустя я увидел, что ему придется пробыть здесь по меньшей мере лет десять.
Я познакомился с низкорослым Исидором Шабелем, который когда-то был румынским нотариусом и перестал быть им вследствие какого-то подлога.
Он проживает в отеле «Савой» уже шестой год: он жил тут во время войны, вместе с этапными офицерами. Ему шестьдесят лет, у него жена и дети в Бухаресте, и они стыдятся его; они даже не знают его местопребывания. Теперь, думает он, пора заняться своей реабилитацией — пятнадцать лет прошло со времени той несчастной истории; пора вернуться домой, посмотреть, что поделывают жена и дети, узнать, живы ли они и стал ли его сын офицером, несмотря на несчастье, постигшее его отца.
Он — удивительный человек. Ему хочется знать, какой чин имеет его сын, — и это причиняет ему столько забот. Живет он мелкою подпольною адвокатурою.
Иногда его навещает тот или другой еврей и заказывает ему какое-нибудь прошение, например, по освобождению от налога на наследство.
Его чемоданы уже давно арестованы Игнатием.
Обедает он жареным картофелем, но ему хочется знать, офицер ли его сын.
Еще год тому назад он обращался к Бломфильду, но безуспешно.
Ему требуется довольно значительная сумма для восстановления в своих правах. Он упорно настаивал на своей правоте.
Он сам распалял в себе свою горечь. Сегодня он просил еще робко, завтра он станет изрыгать проклятия, а через год сойдет с ума.
Я познакомился с Фаддеем Монтагом, другом Звонимира, живописцем вывесок, собственно, карикатуристом. Он мой сосед, живет в номере 715. Я уже несколько недель тут, и рядом со мною голодал Фаддей Монтаг. Но он никогда не кричал. Люди немы, немее рыб. Раньше они еще отзывались, когда им что-нибудь причиняло боль; с течением времени они отвыкли от жалоб.
Фаддей Монтаг — кандидат смерти. Худощавый, бледный, высокого роста, он тихо бродит повсюду; его шагов не слышно даже на голых каменных плитах шестого этажа. Подошвы его, правда, рваные, но слышны на этих каменных плитах даже мягкие туфли Гирша Фиша. У Фаддея Монтага уже бесшумные призрачные подошвы умершего. Он появляется молча; как немой, стоит у дверей и разрывает вам сердце своею немотою.
Он, Фаддей Монтаг, не виноват в том, что не зарабатывает денег. Он рисовал карикатуры на планету Марс, или на Луну, или на давно умерших греческих героев. На его рисунках можно было встретить Агамемнона, обманывающего Клитемнестру — в лагере, с пухлою троянскою девушкою. Клитемнестра стояла на холме и сквозь исполинский бинокль взирала на позор своего мужа.
Я вспоминаю, что Фаддей Монтаг чудовищно извратил всю всемирную историю от фараонов и до современности. Монтаг так уверенно подавал свои сумасшедшие рисунки, как будто он предлагал на выбор пуговицы для брюк.
Однажды Фаддей Монтаг написал вывеску для столяра. В середине он поместил исполинских размеров рычаг, рядом с ним поместил на большом деревянном помосте человека в пенсне на носу, и человек этот чинил маленький карандаш на исполинском рычаге.
Эту вывеску он ухитрился вручить заказчику…
Ко мне являлись удивительные лгуны, например, господин со стеклянным глазом. Он хотел устроить кинематограф. Между тем вывоз из Германии фильмов был весьма затруднителен. Бломфильд знал это и не стал говорить об этом деле.
В этом городе ничего так не достает, как именно кинотеатра. Это пасмурный город, где часто идет дождь и погода мрачная. Рабочие бастуют. У людей есть свободное время. Полгорода, по его словам, сидело бы целыми днями и половину ночи в кино.
Господин со стеклянным глазом именуется Эрихом Кёлером и представляет мелкого режиссера из Мюнхена, он рассказывает, что он родом из Вены, но меня он не сумеет обмануть, меня, знающего Леопольдштадт. Нет сомнения, что Эрих Кёлер родом из Черновиц и глаз свой он потерял не на войне. Для этого война должна была бы быть гораздо значительнее мировой.
Он — человек необразованный, коверкающий иностранные слова. Он — человек плохой, лгущий не от того, что ему нравится лгать, но продающий свою душу за малую мзду.
— В Мюнхене я был инициатором кино, открывал кинематографические представления речью к печати и к собравшимся представителям ведомств. Это было в последний год войны. Если бы не наступила революция, вам лучше было бы известно, кто, собственно, я, Эрих Кёлер.
