Поскольку Антиоха грозилась повеситься или сбежать, царица приставила к ней евнуха и двух своих служанок, которые не отходили от Антиохи ни на шаг ни днем ни ночью, еще более отравляя ее и без того унылое существование.
Митридат уже не мог запросто приходить к сестре, беседовать с ней наедине, гулять в парке из-за постоянного присутствия посторонних глаз и ушей. Бывало, евнух Гистан и вовсе запрещал Митридату появляться у Антиохи, ссылаясь на распоряжение царицы.
Антиохе удавалось изредка пересылать Митридату записки на пальмовых листьях или на клочках папируса. В них она упрекала брата за бездействие, злословила об его «постельных проказах в спальне матери», молила помочь ей…
Сама она тоже не сидела сложа руки, то пыталась спуститься из окна по веревке, то искушала деньгами приставленного к ней евнуха, то притворялась смертельно больной. У царицы от ее выдумок и ухищрений голова шла кругом. Она все строже спрашивала с Гистана за надзор за своей строптивой дочерью.
Митридат все реже отвечал на записки Антиохи.
Его вдруг с необычайной силой обуяла страсть к Статире. Это случилось в один из вечеров вскоре после ухода корабля диоскуриадян.
В тот вечер Статира развлекала Митридата игрой на египетской арфе. Она воспроизводила наиболее полюбившиеся ей мелодии: греческие, персидские, египетские…
Иногда она начинала негромко напевать, но очень скоро прекращала, смущаясь. Петь Статира не любила, считая свой голос резким и немелодичным.
Красивые, чуть удлиненные глаза Статиры блестели, влажный рот улыбался. Длинный хитон без рукавов открывал полные девичьи руки. Ее густые каштановые волосы были распущены по плечам, обрамляя нежный овал лица волнистыми локонами.
Это было так красиво и обворожительно, что Митридат взирал на Статиру, затаив дыхание, не в силах унять сердцебиение.
При расставании Статира, как обычно, позволила Митридату поцеловать себя во впадинку между грудей. Для этого ей пришлось слегка стянуть с плеч тесемки хитона, чтобы полуобнажить грудь.
Целуя сестру, Митридат притянул к себе ее стан, ощутив сквозь тонкую ткань упругие формы девичьего тела. В следующий миг в нем словно вспыхнул огонь! Он разорвал хитон на Статире и принялся жадно целовать ее нагие плечи, шею, грудь…
Статира не отталкивала его, наоборот, обвила шею Митридата руками и шепотом попросила запереть дверь.
Отдаваясь, Статира стонала и кусала губы, ее ногти с силой впивались в спину и плечи Митридата, но он уверенно утолял свою страсть, наученный опытом, изредка шепча слова успокоения. Наконец Статира затихла, ее руки бессильно упали на ложе, тело расслабилось, покорное воле любовника. Ее щеки зарделись, а пересохшие уста время от времени чуть слышно просили: «Поцелуй меня… Целуй же меня!..»
Своими впечатлениями брат и сестра делились уже на другой день. — Я и не предполагала, что это так больно, — призналась Статира. — Вся постель была вымазана кровью, моей кровью. Поистине, брат мой, это кровавое удовольствие. А ты, конечно, наслаждался! Так?
Статира, изображая обиду, шутливо щелкнула Митридата по носу.
Митридат не стал отрицать того, какое удовольствие он испытал вчера. Он как мог превозносил соблазнительную прелесть Статиры, просил у нее прощения за причиненную боль, брал ее на руки, как маленькую девочку, сажал к себе на колени. Был с нею ласков и обходителен, как молодой супруг.
Так продолжалось не один день.
Митридат, вожделея сестру, действовал с тактом опытного искусителя.
Статира блаженствовала, не ведая, что ответное вожделение все сильнее затягивает ее в ловушку необузданной страсти. В душе она торжествовала, что сумела переманить Митридата к себе от Антиохи.
Антиоха проговорилась ей как-то, что опутала своими чарами их старшего брата и в будущем станет его супругой и царицей Понта.
В характере сестер с детских лет жило стремление хоть в чем-то возвыситься друг над другом, доказать свое, пусть мнимое, но превосходство. Для обеих примером была Лаодика, их старшая сестра, блиставшая умом и красотой, ставшая в конце концов царицей Великой Каппадокии.
Теперь Статира чувствовала себя отомщенной в полной мере. Митридат не достанется Антиохе не потому, что ее вот-вот выдадут замуж, а потому, что он привязался к ней, Статире.
Статира тоже писала записки Митридату, и ее послания были более пылкими. В них не было ни малейшего упрека, в каждой строчке сквозило желание принадлежать своему возлюбленному брату. И Митридат, как побег, набирающий силу, тянулся к Статире, словно к ласковым лучам утреннего солнца.
Некоторое время спустя Статира вновь отдалась Митридату.
Она быстро усваивала приемы любовных утех, не ведая, что ее неутомимый любовник почерпнул все это на ложе с женщиной, давшей жизнь им обоим. В отличие от Антиохи, Статира не гнушалась самых откровенных ласк, ища более глубокого наслаждения в разнообразии поз. Она любила брать инициативу на себя, раскрывая перед Митридатом свою страстную горячую натуру.
Если Антиоха отдавалась Митридату ради будущей диадемы царицы, то Статира делила с ним ложе, войдя во вкус подобной «гимнастики», ценя своего брата в первую очередь как непревзойденного любовника, а уж потом как возможного будущего супруга.
Статира знала, что мать и ей подыскала жениха. Она надеялась, что страсть Митридата избавит ее от участи Антиохи. О предсказаниях халдеев Статира ничего не знала, видимо, Антиоха не делилась с ней этим.
Выяснив это в одной из бесед со Статирой, Митридат подумал, возможно, Антиоха пыталась обмануть судьбу, стремясь как можно скорее стать его женой, хотя ей, по-видимому, уготован богами иной супруг, иной жребий. С этого момента мысли Митридата были заняты только Статирой. Ее он боготворил, ее желал видеть своей супругой.
Митридат несколько раз затевал с матерью серьезный разговор о том, что их соития на ложе необходимо прекратить, что он устал от двусмысленных замечаний Гистана, от кривых взглядов служанок и их перешептываний. Он не желает постоянно оправдываться перед Антиохой. И уж конечно, не намерен жить открыто в супружестве с родной матерью, прикрываясь ложью о своем происхождении.
Царица всякий раз выслушивала сына, не перебивая. В ней больше не чувствовалось внутреннего протеста, у нее больше не вырывались пылкие слова и жесты. В ее облике была странная умиротворенность и покорность. Она не пыталась спорить, возражать, вешаться сыну на шею. У нее на лице то и дело появлялась загадочная улыбка.
Глядя на эту улыбку, на согласные кивания головой, Митридат порой умолкал на полуслове, словно завороженный этой мягкостью в лице матери. Он никак не мог разгадать выражение ее глаз, когда она украдкой наблюдала за ним во время беседы или за трапезой. Он не раз ловил на себе этот странный взгляд и впадал в непонятное смущение и даже злость на самого себя. Митридат решил, что мать, вероятно, глубоко страдает в душе, но не хочет показать ему этого. Ее естество, наверное, властно требует того, к чему так привыкло за прошедшие полгода, превращая каждую ночь в пытку.
