— Это что бездетен, что ли, Золтан был?
— Если и не бездетен, видно, ко дню его кончины иных наследников не оказалось. Зато у Василия остался сын Василий, знаменитый полководец. Вишневец татары ему сначала в 1494 году разрушили, а спустя восемнадцать лет здесь же князь Михаил вместе с Острожским князем Константы и гетманом Конецпольским, у деревни Лопутны, двадцать шесть тысяч татар уложили. Слышишь, Марыню? Двадцать шесть тысяч! Холопы не знали, как побитых закопать, как поля хлебные под запашку очистить. Рук не хватало. Мотыг и подавно.
— А это какой же Константы Острожский? Нынешний, что ли?
— Как можно, нынешний! Родитель его. А князь Михаил Вишневецкий вместе с четырьмя сыновьями сражался. Таких храбрецов, говорят, люди и во сне не видали. Вот из этих четверых Иван да Александр начали две линии Вишневецких: старшую ветвь, от Ивана, княжескую, и младшую, от Александра, королевскую.
— А наш зять из какой?
— Из королевской, Марыню, из королевской. Может, хватит с тебя? Устала я.
— Нет, еще расскажи, матечко! Обо всех расскажи.
— Зачем тебе? Неужто в твои-то годы любопытно?
— Еще как любопытно! Рассказывай же, матечко, очень прошу!
— Пусть тебе нянька сказок расскажет.
— Не хочу сказок! Хочу правды! Про князей мне не надо — про королей, матечко, расскажи. Значит, что после Александра было?
— Ну, как хочешь, детыно. Был Александр Вишневецкий старостой Речицким и имел двух сыновей: Михаила Второго и снова Александра, Михаил больше хозяином был, чем воином, а особенно сын его Ежи — Юрий, каштелян Киевский. Войско свое он, по обычаю, имел — две тысячи вооруженных всадников, чтобы татар отбивать. Но сам никогда на поле боя не выезжал.
— Это как же? Князь и не в бою?
— И без него обходились. Зато на всяких сеймах, судах, комиссиях разных лучше него никто выступать не умел. До Рима его слава как краснослова дошла. Шляхта съезжалась специально Михайлова сына послушать. Двор себе в Вишневецких владениях такой построил, что королю впору. Библиотеке его вся Европа дивилась. Ученые со всех стран к нему приезжали, да и вообще чужестранцев у него всегда полон двор был — денег Ежи на них не жалел. Духовными науками очень интересовался, с духовными лицами конференции всяческие проводил, а там, по размышлении долгом, многолетнем, первый среди Вишневецких католичество принял, откуда раздоры в семье пошли.
— Из православия в католичество перешел?
— Перешел. А брат его родной, Михаил Третий, староста Овруцкий, от ортодоксии ни на шаг. Супруга его, дочь Иеремии, господаря Валахского, мужа во всем поддерживала. О папском престоле слышать не хотела. Так и строили они с мужем монастыри православные и церкви в своих владениях повсюду — в Прилуках, в Подгорце. А уж какой богатейший монастырь устроили в Лубнах, люди только диву давались. Сокровище князь Михаил хранил великое — среди множества памятников церковных книгу «Бесед Апостольских».
— А где же пан Адам?
— Пан Адам родился у брата Михаила Второго, у Александра. Вот он и царствует в своем Брагине. Была же ты там, Марыню.
— Была… Знаешь, матечко, я все портреты вспоминаю. Если бы у нас такие были! Около них стояла бы все время, не отрывалась.
— Ну, художники-то не всегда так уж и хороши.
— А помнишь, матечко, Анну Ягеллонку, супругу Стефана Батория? — Ткани у нее какие! Будто волшебница в тумане вся. Я только королевские портреты люблю. Мне бы в таком платье оказаться!
— Может, разочек и окажешься. Если король у князя Острожского Константы гостить будет, тетка твоя Урсула, княгиня, может, и сумеет дать тебе глазком взглянуть. Сестра сама до нарядов великая охотница.
— О каких нарядах ты, матечко, толкуешь? Не народы мне дороги — одеяния королевские. Чтобы одна я такая во всех залах была! Чтобы королевой! А на один раз не надо мне. И смотреть в щель дверную не стану.
— А теперь, вельможная паненка, пора и честь знать. Пойдешь с няней. Совсем пани воеводину замучила: как восковая стала. И что ж ты такая неугомонная, Марыня, все о себе, все о себе — на других и не посмотришь. Матушку ведь жалеть надо, а не норов свой тешить. Чистый пан воевода, прости Господи!
Посла, верховного советника польской короны, звали Львом Сапегою, и он был у царя раз двадцать, и они расставались то друзьями, то врагами, и ежели расставались друзьями, то послу оказывали большой почет: довольствовали его со свитой и лошадьми; а когда расставались врагами, то строго следили за послом; он должен был по дорогой цене покупать воду в Москве и не смел ни с кем говорить. Наконец, был заключен мир или перемирие на двадцать два года между царем и королем польским; и это случилось 22 февраля по старому стилю, в 1601 году. И в тот день все посольство с утра до поздней ночи пировало у царя на пиру, таком пышном, как только можно себе представить, даже невероятно, не стоит рассказывать.
1 марта помянутый посол Сапега и вся его свита получили прощальную аудиенцию у царя; и было ему выдано содержание на людей и лошадей; можно себе представить, сколько это стоило; 3 марта он в сопровождении великолепной свиты отбыл в Польшу.
Исаак Масса. «Краткое известие о Московии в начале XVII в.»
Знамений боялся. Смертельно боялся. И раз за разом поступался страхом: уходило время, иссякало здоровье. Жил, болезнуя, как толковали монахи. Задумывал, начинал многое, был уверен: дождется свершения. Каждая задумка, строительство, даже замужество дочери должны были помочь немедленно. Лишь бы продержаться. Лишь бы устоять перед невзгодами, которых оказывалось слишком много на одного человека. Помощников не было. Сочувствующих — тем более.
Удача, казалось, все время была рядом и всегда ускользала. В последнюю минуту. В Самборе толковали: судьба. Значит, судьба. Значит, надежды Дмитрия Иоанновича все растут и растут.
Жених для Ксеньи нашелся. Не сразу. Зато не Густаву Ириковичу чета. Младший сын короля Фридриха II Датского. Брат правящего короля Христиана IV. День за днем только одним ожиданием и стали жить.
14 марта 1602 года прибыл гонец с известием, что брат датского короля со всем своим двором отправился в Москву. Месяц продержал его царь Борис в Москве, щедро одарил, богато принимал и только 14 апреля отправил в обратный путь.
А кругом множились знамения. Однажды ночью караул у дворца увидел, как промчалась по воздуху колесница с шестеркой лошадей, и сидел в колеснице поляк, который со страшной силой и криками хлопал над Кремлем кнутом. А кричал небесный всадник так ужасно, что стража убежала во внутренние покои дворца. Не на земле — на небе продолжались всяческие видения, и по утрам на московских торжищах москвичи шепотом пересказывали друг другу страшные картины. Тут же доходили тревожные слова и до царя. И только тогда чуть легче вздохнул Борис, когда 26 июня отпустил в Ивангород для встречи датского принца боярина Михаила Глебовича Салтыкова и известного мастера улаживать самые трудные дела — дьяка Афанасия Ивановича Власьева.
