Аксель Гюльденстерн. Дневник
И царь сильно предавался горю. Тут герцог Ганс два или три раза весьма быстро и с силою поднялся и повернул голову к царю, но ничего понятного сказать не мог.
Аксель Гюльденстерн. Дневник
По замку вести быстро расходятся. Заболел. Заболел московит. Видно, не на пользу пошла ему Москва. Приехал — еще на ногах держался. Потом слег. День ото дня слабеть начал.
Доктора Симона Вдоха как на грех не оказалось — в Краков уехал. Свой лекарь навары всякие стал делать. Травами поить. Не помогает. В покой больного хорошую просторную постель внесли. Перины да подушки едва не под потолок взбили.
Дверь в покой плотно прикрыта. Чтоб не дай Бог сквозняком не потянуло. Белье больному по сколько раз на дню менять стали. Челядь с ног сбилась. Вишневецкий утром и ввечеру сам заходить начал: забеспокоился.
Наконец день пришел, попросил пан Гжегож исповедника. Монах-иезуит все время под рукой был. Прошел к больному. Часа два не выходил. А как вышел — к князю заторопился. Ни на один вопрос о хвором отвечать не стал.
Князь от нетерпения навстречу привстал: что, святой отец? Что?
Монах на ладони крест-мощевик нательный протягивает и камень драгоценный, изумруд больше лесного ореха. Вот, мол, хворый последнее, что от дому родительского осталось, просил на погребение достойное его потратить. А крест-мощевик переслать бы в монастырь русский — название на бумажке написано — инокине Марфе передать. Чтобы знала, нет больше ее сына. Помолилась бы.
Князь смотреть не стал: неужто не выживет, святой отец? Неужто средства нет? Монах головой качает: есть средство. Последнее. Если мощевик на алтарь церковный положить и над ним службу отслужить. Захочет Господь, услышит молитвы наши. Нет, так и врачам уже делать нечего.
Вскинулся князь: так чего же ждем? Скорее, святой отец, скорее! Только вот незадача — церкви православной у нас здесь нет, а в костеле силы у молитвы не будет.
Монах головой покачал: един Христос в церквах наших. К нему одному и моление наше. А если будет на то его святая воля, то…
Вишневецкому невтерпеж: что у тебя в мыслях, святой отец? — А то, что если облегчение наступит после нашей службы, тем легче будет пану Гжегожу в лоно истинной папской церкви перейти.
Полегчало! Да как полегчало хворому. После богослужения через несколько часов без посторонней помощи в постели приподнялся. Слаб-слаб, а даже улыбнуться попытался. Улыбка кривая вышла, будто вот-вот заплачет.
Вся челядь набежала на чудо поглядеть. Думали — не жилец, а на поди, как оно случается. Кухарчик еду принес — съел несколько кусков. Поблагодарил. Вежливо так.
На другой день в замке шум. Мнишки с младшими детьми приехали. Топот по переходам. К больному ворвались — разрешения не спросили. Братишки Маринины на постель уселись, лакомства из карманов суют. Толкуют о чем-то. Друг друга перебивают.
Ясновельможная паненка в дверях застыла. Внимательно смотрит. Ни стеснения, ни улыбки. «Пойдешь с нами колядовать, пан Гжегож?»
Присмотрелся: повзрослела ясновельможная паненка. А может, всегда взрослее своих лет смотрелась. Внимания не обращал — все равно ребенок. Сегодня нет. Сегодня от взрослой не отличишь.
«Я вот тут наряды принесла». — Тряпки какие-то в руках держит. — «Корону». — И впрямь корона жестяная. Может, венчальная из костела деревенского. Помята немного. — «Царем Иродом будешь. А мы вокруг тебя хоровод водить будем. Согласен?»
Не просит — приказывает. Надо же! «Не согласен». Удивилась: как это? Ей отказывать? Вроде ушам своим не поверила. «Не согласен Иродом, — повторил. — Ясновельможная паненка сказала — не подумала. Невместно мне. Подумаешь, сама поймешь».
Посмотрела пристально: «А почему тебя Гжегожем зовут? Разве твое это имя?» — «Надо было, потому и Гжегож». — «А почему надо?»
В глазах ни доброты, ни любопытства. «А если я тебя паном Димитром звать буду?» Ответа не получила, снова с вопросом: «А если вашим высочеством царевичем Димитром?» Ближе подошла: «Высочеством — можно?»
«Зачем это ясновельможной паненке?» — Удивилась: «Как зачем? Мне отец еще когда обещал…» Запнулась.
«Что же обещал пан воевода ясновельможной паненке? Боится паненка сказать?» — «Ничего не боюсь, только пока незачем». — «Значит, страх ясновельможную паненку облетел».
«Да нет же! — с досады ножкой в крохотном алом сапожке на тоненьком каблучке притопнула. — Да нет же, ничего не боюсь. Только знать наверняка хочу». — «Что же знать?» — «Можно ли тебя Димитром звать? Твое ли это имя? В крещении святом?» — «Устал я, пусть извинит меня ясновельможная паненка. Нездоров. Очень».
Вскочила и в дверь. Оглянулась — на щеках что твои розы расцвели: «Правда мне нужна! Правда!» — «А она всем, ясновельможная паненка, нужна. И не нужна. Трудно с ней— с правдой».
«Так что же выходит, люди ради легкости лгут?» — «Верно. Чтобы легче жить. Чтобы жизнь спасти. Правда чаще убивает, чем пуля, чем стрела из арбалета. Правды, знаешь, как стерегутся. А тебе она вдруг понадобилась».
Снова ближе подошла: «Всю жизнь за жизнь опасаться? Да стоит ли она того, жизнь-то?» — «Может, и не стоит, да так Господь наш Великий и Милосердный решил».
Головку наклонила. Пальчиками пышные юбки прихватила. В глубоком поклоне чуть не до земли присела: «Выздоравливайте, ваше высочество. С вашего позволения, завтра снова навещу вас. И благодарю царевича Димитра за милостивую беседу».
Братишки так и замерли — ничего не уразумели. Это наша Марыня колядовать собралась? За ней не угнаться: то смеется, то сердится, а то и заплачет. Ясновельможная наша матушка говорит, устает от Марыни за пять минут. Голова от нее болеть начинает.
Голова — это верно. И все же: чем не королева?
Место… Место бы себе найти… Попритульнее. От глаз всевидящих да ушей всеслышащих подале. Что боярыни верховые, что девки под ногами путаются, услужить тщатся, в глаза глядят. А на деле — ложь одна. Лукавство проклятое. Слабины ищут. Огорчения. На то и терем царский, чтоб все людское из человека каленым железом выжечь. Уж не богатства, не деньги — власть! Власть одна всем разум мутит, на что хошь толкает.
Царица! Это в глаза только — государыня Мария Григорьевна. А за спиной? Иной раз дверь не успеют притворить, уже шипят. Не слышишь — нутром чуешь: ненавидят. Как ненавидят. Нипочем не забудут — Малюты Скуратова дочь. Малюты — палача да душегуба. Иначе николи батюшку не называли. А сами? Сами-то что? Лучше были?
Батюшка великому государю верой и правдой служил. Верно говорил: не он, Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский-Малюта, другой бы сыскался. Царский суд — Божий суд: как сказано, так и свершится. Государь-то — наместник Божий!
Божий… А у них с государем Борисом Федоровичем — тоже Божий? Что ж тогда все наперекос идет, дня легкого не выдастся? Ну, не Рюрикович Борис Федорович, не из их роду, так разве не менялись на престоле семьи? Повсюду менялися. Ведь на перемену тоже произволение Господне надобно. Не заслужил его Борис Федорович, что ли? Мало трудился? Умом да храбростью обижен?
