И, придя в Кремль, царицу, и царевича, и царевну схватили и свели их на старый двор царя Бориса, и заключили под стражу. Годуновых же, и Сабуровых, и Вельяминовых всех схватили и заключили под стражу. Дома же их всех разграбили сообща — не только имущество пограбили, но и хоромы разломали; и в селах их, и в поместьях, и в вотчинах пограбили…
«Новый летописец». 1605
Москвичи сомневались. Слухи о Гришке Отрепьеве ходили настойчивые. Хотя, если рассудить, даже слишком настойчивые. Будто кто-то своего добивался. Отчаянно. Настырно.
В рядах говорили, если бы и впрямь беглый монах, кто ни кто да узнал бы. Должен был узнать. Хотя бы те же монахи в Чудове монастыре. Почему-то не узнавали. Со стороны свидетели называли. Тоже беглых. Тоже необстоятельных.
Речь царя все слышали. На русском языке говорил. Никогда не ошибался, даром на чужбине столько лет провел.
Должен был бы к венчанию на царство стремиться — нет, пожелал с родительницей увидеться. Великую старицу из монастыря привезти. Чтоб сама на том венчании была. Чтоб сама сына благословила.
Иные слухи поползли, и все против Дмитрия. Мол, не зря на Белоозеро доверенный постельничий Дмитрия помчался, Семен Шапкин. Мол, уговорить царицу-иноку должен был, улестить, а коли понадобится, то и припугнуть.
И снова в Торговых рядах народ не соглашался. А кого же иного мог царь с радостной вестью к родительнице послать. Бояре все как один в горе да ссылке ее повинные. Разве поверила бы? Разве в подвохе каком не заподозрила?
Меньше месяца прошло, как приехала под Москву инока Марфа, былая царица Нагая. Семнадцатого июля положено молодым царем было встретиться с родительницей. И не в четырех стенах, не во дворцовых покоях, скрытых от посторонних глаз, — в чистом поле, на глазах у всего честного народа. Глядите, православные! Сами глядите, сами и судите, на чьей стороне правда!
Царицу-иноку в селе Тайнинском поместили. С поклонами к ней племянник опальных князей Шуйских — Михаил Скопин-Шуйский царем отправлен был: пусть и он поглядит, пусть в деле царском семейном участие примет.
День для встречи матери с сыном не случайно выбран был — великомученицы Марины. Сколько святая претерпела, каким мукам подверглась. За веру свою трезубцами была остругана до костей, к кресту прибита, замертво в темницу брошена и пришла в себя невредимой, во всем сиянии юности и красоты.
Царь, выбирая день, словно нарочно при всех кондак читать стал: «Марина днесь вражию голову сокрушает, победы венец с Небесе приемши. Его же бо пророцы удержати не возмогоша, того она, увязавши, уязви. Сего ради показася мучеником украшение, вкупе нее и похвала».
Семнадцатое июля — лета середина. В поле под Тайнинским толпы собрались несметные. Над полем марево дрожит, всеми цветами переливается. Жаворонки высоковысоко вьются — одна песня слышна. Рожь стеной стоит. Ветер по ней волнами ходит. От леса смолой сосновой тянет, что твой ладан.
Первым царь Дмитрий подъехал. Округ наемное войско — нарядней во сне не приснится. На конях гарцуют. Красуются. Бояре каждый со своей свитой. Что кафтаны золотные, что оружие, каменьями драгоценными высаженное. Иноземцы перекликаются. Бояре молчат.
Каптана царицына не спеша приблизилась. Кучер коней белых осадил.
Дети боярские к дверцам кинулись. Настежь распахнули. Бояре царицу-иноку под руки подхватили, на землю поставили. А царь уже у ног ее: «Государыня! Матушка государыня!» Слезами зашелся.
Царица подняла Дмитрия, на шею ему кинулась, да так и замерла. Водой обливать стали. Доктор-итальянец соли какие-то достал — чтобы понюхала, в себя пришла. Больше от царицы ни на шаг.
Толпа ахнула: сын! Чего уж! Что бояре ни говори, глаз человеческий не обманешь. Царица только очнулась, царя к сердцу прижимает и говорит, говорит… Быстро-быстро так, негромко так, словно дитя малое уговаривает. А он от слез и голоса лишился. Только и твердит: государыня-матушка! Матушка!
С полчаса прошло. Доктор забеспокоился. Известно, полуденное солнце июльское крепко припекает — не повредило бы семейству царскому. Царицу-иноку еле от сына оторвали, снова в каптану посадили. А она к окошку прильнула. Стекло ей спустили — руку к царю тянет, тянет. Худую. Почти что бескровную. Пятнадцать лет в келье сырой да темной — на кого ни доводись, здоровья не сохранишь.
В толпе вспоминать стали: хороша была царица, когда царь Иван Грозный во дворец ее ввел. Венчаться, все знали, не венчался. Надо полагать, по благословению церковному жил. Да с невесты какой спрос. Девка она и есть девка: куда родитель отдаст, там и жить будет.
А хороша! Брови соболиные на переносье сошлись. Глаза темные. Неулыбчивые. Румянец во всю щеку. Губы — что твое вишецье, соком алым налиты. Жалели, когда царь отрешил Нагую от себя. Почему? Да какой с венценосца спрос!
Лик царицы-иноки тоже иные исхитрились рассмотреть. Прядь седая по щеке бьется. Щеки ровно плугом распаханы. Губы едва не белые. В трещинках. Все она ими перебирает, перебирает.
В путь к Москве тронулись, царь около каптаны пешком пошел. Нет-нет до руки царицыной дотянется. И все слезы утирает.
Еле уговорили на-конь сесть — от кареты наотрез отказался: от царицы, мол, далеко. Столько лет ждал, наглядеться не может. Счастью своему поверить.
Не успели оглянуться, сумерки пали. Легкие. Прозрачные. До Москвы не доехать. Порешили на ночь остановиться. Царице спальню устроили, а она всю ночь с сыном на молитве стоять осталась. Говорить с ним не говорит, только молитвы читает.
Попа позвала, чтоб из Священного Писания о преподобном Иоанне Многострадальном Печорском — в его день вступили — почитал что положено.
«Святой Иоанн поклонился и сказал: «Господи! Зачем оставил меня так долго мучиться?» В ответ он услышал: «Выше силы не попускает Бог искушения человеку. Премудрый господин сильным и крепким рабам поручает тяжелую работу, немощным же и слабым — легкую»…
Только на рассвете царь к себе уехал — передохнуть. День ждал обоих куда какой нелегкий.
С утра сесть в свою карету царь не согласился. Верхом у оконца царицыной кареты всю дорогу оставался. Шапки не надел — с непокрытой головой скакал. Только в городе шапку надел, впереди кареты место занял.
Москва давно такого праздника не видала. Колокола во всех церквах пасхальным благовестом залились. Звонари рук не пожалели. Улицы народом запружены, а на Красной площади истинное столпотворение. Одних купцов, гостей заморских самых богатых несколько сотен выстроилось.
Патриарх Игнатий в дверях Успенского собора ожидал. С крестом и благословением. Царица в ноги ему упала. Еле подняли. Игнатий ее, как малое дитя, усовещевать принялся. Только и сам — народ видел — ненароком слезу смахнул. Кто бы подумать мог, что свершится такое! Мало что царевич из гроба встанет, еще и с родительницей своей воссоединится.
Не знал патриарх раньше царицы. Не знал и царевича. В Москву после Углического дела приехал. Из Рима. Туда из епархии своей на острове Кипре от турок бежал. В сане архиепископа.
