— Ты никого не увидел?
— Видел. Но они не заметили меня, хотя я и не очень крылся со своим приходом. Государь, об этом надо подумать.
— Но о чем?
— О твоей безопасности.
— Разве слухи о заговорах не оказались ложными? Какой-то монах повторял ложь о моем происхождении. Его допросили, ничего не добились и утопили в Москве-реке. Только и всего.
— Еще с несколькими чернецами.
— Которые слушали его бредни. Ты сам нашел это необходимым.
— Верно, государь. Твой отец недаром измыслил опричнину. Без нее по тому времени было не обойтись. Она запугивала бояр, и это было самым главным. А с чернецами — ты сам знаешь, после них тебе пришлось самому искать проникших во дворец злодеев.
— Но мы одни, боярин. И можем сказать правду, ты вспомнил о переполохе, когда кто-то заподозрил присутствие в переходах чужих людей. Я вместе со стрелецкими головами бросился их искать.
— С Федором Брянцевым и Ратманом Дуровым.
— Все верно. Однако никого нигде не оказалось. Людей на улице схватили для порядку. Их, пожалуй, не было основания казнить, но…
— Но как бы ты выглядел в таком случае, государь. Все обвинили бы тебя в трусости, в которой ты никогда не бывал повинен. Скорее наоборот.
— Ты уже не раз меня обвинял в безрассудстве.
— Как можно, великий государь!
— Почему бы и нет, если это безрассудная храбрость. Отец Пимен всегда твердил, что эта болезнь проходит с годами.
— Тебе далеко до старости, государь.
— И ты хочешь сказать — до рассудительности?
— Опять же нет. Я имею в виду только осмотрительность.
— Но осмотрительность сослужила нам плохую службу с Андреем Шерефединовым. Его участие в заговоре заподозрил снова Маржерет. Иногда мне кажется, я знаю, в чем я повинен, — в излишней преданности или в неизменном желании выслужиться и получать денежные поощрения. Правда, одно не исключает другого.
— Государь, я не склонен пренебрегать мнением Маржерета.
— Но ты же сам допрашивал дьяка в пытошной и испытал на нем все умение палача. Ведь улик не оказалось.
— Не оказалось. Но и только.
— Ты хочешь сказать, они остались скрытыми?
— Возможно. Твой отец не стал бы их доискиваться.
— Снова казнь?
— А ты, государь, ограничился высылкой. Этого недопустимо мало.
— Мало для чего?
— Чтобы подавить боярский мятеж.
— Или напротив — чтобы его разжечь. Бучинский говорит, что бояре от одной высылки Шерефединова охвачены настоящим ужасом. Чего же больше?
— Государь, не мне наставлять тебя. Не мне обсуждать и твои приказы. Одно скажу, нельзя так безоглядно доверять людям, которые по-настоящему не знают языка, которым нужен переводчик и недоступны все оттенки местной речи. Понимать — не значит знать. Бояре одинаково легко преувеличивают и скрывают свои чувства. Этой науке при дворе обучаются в младенческие годы, и от нее зависит не только благополучие, но и сама жизнь. Да, бояре боялись опричнины, но ведь ее пришлось твоему отцу отменить. И наконец, мы так и не узнаем правды о кончине великого царя, твоего отца.
— Но к чему ты клонишь?
— Ты доверил мне, государь, свою жизнь, так разреши сказать, что необходимо, чтобы выполнить твой приказ.
— Ты хочешь заставить меня всех подозревать?
— Подозревать — мое дело, государь. И потому мне нужно, чтобы в Кремле все время находилось не меньше двух тысяч стрельцов, вооруженных длинными пищалями.
— Пусть будет три, если ты этого хочешь.
— А внутренняя стража…
— Нет, Басманов, я не хочу постельничего и жильцов-дворян. Я никогда им не поверю. Во внутренних покоях будут стоять иноземные наемники. Я приказал капитану Домарацкому набрать в конную роту сотню отборных воинов и Маржерету составить роту в сто солдат. Как видишь, их будет намного меньше, чем твоих стрельцов, но они не смогут общаться с ними. И еще надо сформировать две роты из немцев местной Иноземной слободы, которым знаком город и местные обычаи. Я предупредил твои пожелания, Басманов?
— Государь, вы сооружаете подлинную Вавилонскую башню.
— Завтра ты должен будешь заняться конфискацией нескольких дворов на Арбате и в Чертолье, как можно ближе к Кремлю, куда мы поселим конную гвардию. Я должен иметь возможность вызывать свою гвардию в любое время дня и ночи.
— Но Вавилонская башня навсегда разъединила, а не соединила народы.
— Таково было Божье произволение. С ним мы не будем спорить, Басманов.
— Аминь.
— И еще, боярин. Кем был Шерефединов, что о нем столько толков? Ты знаешь его службы.
— Мог бы и не знать, кабы не сыск, теперь знаю. Из коломенских детей боярских. Предков его немало погибло в опричнине. Сам он в давние времена был гонцом в Польшу, посылали его в Стокгольм и Смоленск.
— Кто посылал?
— Твой отец, государь, царь Иван Васильевич.
— Значит, доверял.
— Где царю знать служилую мелочь! Вот когда дьяком Андрей Васильевич стал, другое дело. Сначала в опричнине, потом в Дворцовом приказе, в Разрядном, в Четвертном Двинском. Помнится, с боярином Федором Васильевичем Шереметевым давал жалованье служилым людям по Кашире сразу, как братец твой, государь Федор Иоаннович на отеческий престол вступил.
— А дальше?
— Дальше не поладил с правителем Годуновым, а уж когда тот царем стал — и вовсе. Не то что не поладил — не показался Борису, и на поди. Так в приказе и засел.
— Так почему бы ему противу меня быть? С боярами заодно?
— Разно бывает. Чужая душа — потемки.
— Да и своя не лучше. Похоже, оклеветали дьяка. Под руку в недобрый час подвернулся.
— Ваше королевское величество, свадебное посольство выехало из Москвы. По всей вероятности, где-то-через месяц оно будет здесь.
— Но, насколько я понимаю, гонец приехал много раньше?
— О, да. Он только удостоверился в том, что поезд покинул пределы Москвы, и гнал во весь опор верхом, а это значительно сокращает время.
— Кто же возглавил посольство и будет представлять на обручении московского царя? Достаточно ли знатная особа?
— О знатности здесь трудно говорить, но это крупнейший дипломат московитов. Он начал свою деятельность около десяти лет назад. Может быть, ваше величество даже запомнили его имя — Афанасий Власьев. По чину нынешнему — думный дьяк.
— Я мог его запомнить?
— Только не по первой его поездке к императору Рудольфу II. Тогда Власьев входил лишь в посольство думного дворянина Вельяминова.
