— Ты стоишь десятка восточных мудрецов, Ян Бучиньский. Мне определенно повезло, что я имею такого превосходного секретаря.
— Благодаря вам, ваше величество. Может быть, ваше величество найдет возможным, кроме конфиденциальных услуг, найти для верного ему человека и какой-то достойный официальный статус.
— Тебе недостаточно, что ты во всякое время находишься при мне и знаешь все мелочи царской жизни, что я постоянно обращаюсь к тебе за более и менее значительными советами? А знаешь ли, как недовольна твоим присутствием царица-мать и все ее окружение? При каждом случае она старается мне внушить, что на твоем месте должен быть не только московит, но еще и один из моих родственников. Так всегда было принято в Московии.
— И вы склоняетесь к ее доказательствам?
— Конечно, нет. Но дать думские чины тебе, твоему брату?
— Что же в этом особенного, ваше величество? Ведь Боярская дума подчинена вам, а не вы Боярской думе. Разве слово царя не закон?
— Это ты читал мне слова какого-то, если не ошибаюсь, английского сочинителя: «Стать королем — ничто, им нужно прочно стать». Вот тогда-то и вы с братом, и Слонский получите все, что заслужили.
— Значит, нет, ваше величество.
— Я не говорю — нет. Я говорю — пока нет. Если бы ты понимал русскую речь и все доводы, которые приводят бояре по поводу еретиков и иноземцев! Поэтому мне пришлось ввести в думе чин мечника — носителя царского меча и назначить им Михайлу Скопина-Шуйского. Несмотря на его двадцать лет…
— Это правда, Янек? Пан Адам Вишневецкий…
— В Москве, ваше-величество.
— Какая неслыханная дерзость! Он даже не соизволил заручиться моим согласием на этот приезд!
— Это было бы не в его характере, ваше величество.
— Ясновельможный пан забывается. Явиться во дворец московского царя без приглашения!
— И достаточно настойчиво добиваться аудиенции.
— Настойчиво, для Вишневецкого, значит, с криками и шумом.
— Именно так, ваше величество. Если бы не казаки, которые охраняют вас, он бы ворвался в царские покои.
— Ты думаешь, жолнежи…
— Они бы просто растерялись. К тому же пан Вишневецкий знает секреты обращения с ними. А они знают, что им придется возвращаться в Край и, не исключено, на его земли.
— А казаки, наоборот, наверно, захотели проучить ясновельможного пана. От них можно и этого ожидать.
— Ваше величество, они были настолько пьяны, что вряд ли толком понимали, кого вытолкали взашей. Пан Вишневецкий надолго запомнит московский прием. И тем не менее — тем не менее, осмелюсь заметить вашему величеству, разговор с паном Вишневецким неизбежен.
— Он приехал с новостями из Самбора? От Мнишков?
— Нет, его привела страсть к деньгам.
— К деньгам? Ничего не понимаю. Я ничего ему не должен.
— Пан Вишневецкий утверждает, что тем не менее он истратил на нужды вашего величества несколько тысяч собственных рублей.
— Каким образом? Это полная несуразность. Я вообще не стану объясняться с ним на подобную тему. Что это за торговля!
— К сожалению, он не только не первый, ваше величество. Скорее всего и не последний. Мухи всегда слетаются на запах меда.
— Навозные мухи.
— Всякие. Но пан Вишневецкий обладает определенным влиянием в Крае, и ссора с ним может повредить отношениям двух держав.
— Ты становишься дипломатом, Бучиньский. Или — или Вишневецкий нашел путь к твоему сердцу.
— Он мне глубоко безразличен, ваше величество. И именно поэтому мне кажется, что существует способ избавить вас от назойливых и необоснованных притязаний.
— Какой же? При настырности ясновельможного пана и его вечно худом кармане?
— Не соизволит ли ваше величество отослать пана Вишневецкого к боярам? Пусть он попытается им доказать свои права и что бы то ни было получить от них. В отказе можно не сомневаться, а у вашего величества будет основание развести руками.
— Няню! Пестунка моя! Что это — уже запрягают?
— Запрягают, горлиночка моя, давно запрягают.
— Что ж не будила раньше? Как это я так заспалась?
— Какой же грех в том, Марыню. Сон человеку — лучший друг. Лучшего не бывает. Он и свой срок знает. Спишь, значит, так и надо.
— Какое надо! Москва же ведь скоро. Конец пути нашему.
— Говорят, скоро.
— Не радуешься, няню? Не устала еще от езды этой несносной?
— Устала. Как не устать. Годы мои не те, чтоб в такой дальний путь пускаться. Бока-то все так и ломит, так и ломит.
— Так чего ж не радуешься?
— Не знаю, горлиночка, надо ли радоваться-то.
— Да ведь ты же со мной, няню, останешься. Как бы это было, чтоб пестунка свою выхованку в чужом краю кинула.
— Никогда не кину.
— Сама ты не своя, няню. Который день примечаю. Вон и сейчас, гляди, кофий на туфельку мою плеснула. Не бывало с тобой такого. Нездоровится тебе?
— Здоровье — оно разное бывает. Телом человек, может, и крепок, а вот сердце… Горлиночка ты моя, Марынечко…
— Няню, вижу, сказать мне что-то хочешь. Так говори, пока одни. Там дальше народу столько набежит, словом на особенности не перекинешься. Говори, говори, пестунка, что тебя гнетет.
— Марынечко, кохана… Из Москвы тут люди приезжали…
— Что ни день приезжают.
— Верно. Вот и болтали в харчевой палатке разное. Нужно ли тебе про то знать, нет ли, мне, старухе, не разобраться.
— Мне все знать надобно. Все! Сама знаешь, край чужой, непонятный. Люди… не знаем мы, какие они.
— То-то и оно. Болтали приезжие, будто супруг твой, государь Московский… Не знаю, Марынечко, может, и от злобы клевещут….
— Что о царе Дмитрии говорят? Опять о его рождении? Так и слушать не стану. Ничего не нужно мне — все сама до конца решила.
— Не о рождении, Марынечко, а то, что — ой, прости мне. Боже, смелость мою, прости мне грех мой тяжкий противу горлиночки моей! — что взял царь Дмитрий себе… любовницу.
— Как любовницу? Кто видел?
— Все видели. Живет будто бы во дворце с ней, ни от кого не скрываясь. Ночи напролет у нее, да и днем за стол королевский сажает, почести всяческие оказывает.
— Ты с ума сошла!
— Лучше бы и впрямь рехнулась старуха. Только они обо всех подробностях толковали. И как одевает ее царь Дмитрий, какими словами ласковыми называет. Что ни минута, за руки берет, в глаза глядит — насмотреться не может.
— Нет, нет! Напутала ты все. Сей же час людей мне тех позови! Сама допрошу, сама все вызнаю!
