— Хорошо бы, коли дастся.
— Экой ты, государь-братец, нерешительный какой. Все-то тебя сомнение берет. На то и Пытошный приказ, чтобы правды дознаваться.
— Так полагаешь, брат? А не подумал, что от терзаний да страху людишки что на себя самих, что на других какую хошь напраслину возведут? Что следователю угодно, то и скажут, лишь бы муки свои сократить?
— И так плохо, и так неладно. Делать-то что-то все равно надобно.
— А кто говорит, не надобно? Только, так полагаю, полячишек всех пора из Москвы повымести.
— В польские края отправить?
— Ну, нет! Только не это. Мы их по разным городам расселим. Лучше всего волжским. С родины их туда так легко не добраться. Кругом них торговые люди да казаки окажутся. Столковаться с ними нипочем не столкуются. Будут в собственном соку вариться. Плохо ли, братец? А нам в случае чего монетой разменной служить, когда с королем Зигмунтом дело до переговоров дойдет. Его же королевское величество родня-то здешняя со свету сживет, все возврата их будет требовать. Глядишь, и король-то поуступчивее станет.
— Что ж, государь-братец, тебе виднее.
— Я так положил — воеводу с дочкой, царицей нашей новоявленной, в Ярославль. Царицыного брата да полячишек разных — в Кострому. А больше всего — в Казань. Пусть там с татарвой поживут. Им нечестивцы-то спеси поубавят, ох поубавят. После такой жизни ляхи наши что хошь отдадут, только в родные бы края вернуться.
— Почему ясновельможный отец согласился на наш отъезд в этот ихний Ярославль без совета со мной? Я же предупреждала. Я говорила! А теперь что будет?
— Да неужто, Марыню, на свободе да просторе, подальше от двора царского не вольготней жить будет? Царь Василий и кормовые деньги царице Московской выделил, и слуг предоставил в достатке.
— Соглядатаев!
— А каждый слуга, Марыню, соглядатай и есть. За деньги ведь служит. Кто больше заплатит, тому и продаст. Иначе не бывает.
— Нашим хоть деться некуда, могут и наши интересы блюсти.
— Не станут, Марыню. И они не станут, только бы человек добрый нашелся их сманить.
— И пестунку мою?
— О пестунке не говорю — ты для нее дороже дочери родной. Выкормила она тебя своим молоком. Она тебе и без денег служить станет. Я про других.
— Как теперь Молчанову до нас добраться?
— Да на что он тебе сдался? Как подумаю, вот этими самыми руками царевича задушил. Господи!
— А пусть ясновельможный отец не думает. Царевич Федор — одно, царица Марина Юрьевна — другое. Да и не царице Молчанов служит.
— Не царице? Так кому же, может, откроешь тайну, Марыню. Отец я тебе как никак.
— Своему государю. Отец не подумал, почему Василий. Шуйский поторопился выслать поляков из Москвы? Нет? Так вот потому, что по всей Московии прошла весть о спасении царя Дмитрия Ивановича.
— Спасении? И ты веришь, дочь моя…
— Мне нет нужды верить, когда я знаю. Молчанов привез мне вести и письма от государя. Ему приходится пока скрываться. Но только пока. Верные слуги не оставят своего государя и все вернется к старому. Вот увидишь!
— Но тогда, может быть, скипетр и держава…
— Не были украдены неизвестным вором. Их увез, как доказательство своей власти, сам государь. А князь Шаховской для той же цели забрал государственную печать. У Василия Шуйского нет никаких атрибутов царской власти. Самозванец — это он. Самозванный царь на престоле, принадлежащем истинному государю, Дмитрию Ивановичу.
— Никогда не думал, что ты так отчаянно будешь защищать этого человека, цуречко. Мне казалось, он вызывает у тебя скорее неприязнь.
— Надо пережить то, что пережила я, чтобы начать все видеть совсем по-иному. Приязнь или неприязнь, наверно, важны, когда женщина затевает любовную интригу, но в царствующем доме, в вопросах престола эти понятия не имеют смысла.
— Как ты повзрослела, дочь моя. Мне начинает казаться, что говоришь не ты, а княгиня Острожская.
— Мой вельможный отец не сделал комплимента Московской царице. Княгиня Острожская, наверно, умеет разумно распоряжаться челядью и следить за замковой кухней, но в делах государственных…
— Да, да, я сказал глупость, государыня. Но мне невозможно не удивляться метаморфозе собственной дочери.
— Этим ясновельможный отец может заняться на досуге. А пока при князе Шаховском должен появиться человек, посланный государем, чтобы собрать необходимые войска и двинуться на Москву. Если бы отец не дал столь опрометчивого согласия на переезд в Ярославль, все было бы гораздо лучше.
— Значит, князь Шаховской действует.
— Еще бы. За преданность государю Василий Шуйский назначит его воеводой в Путивль. Но именно эта ссылка оказалась удивительно удачной. Молчанов рассказал, что князь поднял на защиту государя Дмитрия Ивановича все Северские земли, как князь Телятевский-Чернигов.
— Боже праведный, но это вселяет надежду!
— Последнее, что мне удалось узнать из Москвы, — там появились на домах богатых бояр и иностранцев, ставших на сторону Шуйского, надписи, что государь Дмитрий Иванович отдает их московскому люду. Народ не останется равнодушным к такой возможности, я уверена.
— Сейчас август этого злосчастного для всех нас 1606 года. Сколько нам здесь придется еще оставаться. Месяц? Два?
— Ясновельможный отец сейчас напоминает ребенка, требующего у пестунки своей игрушки. Вот как раз время в руце Божией.
Который месяц никаких известий. Болен? Это не причина не послать гонца. В плену? У кого? И есть ли надежда на освобождение? Все кипит в Московии. Никто не хочет признавать боярина Шуйского. Все ждут настоящего царя.
Почему бы не ждать? Теперь-то понятно, какие планы у государя были. Может, московитам они казались слишком непривычными. Но никто не спорит: его напор, стремления не могли не захватывать.
От князя Хворостинина грамота, что остротою смысла и учением книжным государь давно был искусен. И еще — самодержавие выше всех человеческих обычаев ставил. А каким еще мог стать сын самого Грозного?
Холопам освобождение дал — запретил записи в наследственное холопство. Каждый сам за себя в ответе. Сделал долг, вот его и выплачивай. А сыновей, внуков в покое оставь — пусть себе лучшей доли где хотят ищут.
Не нравилось боярам. Еще бы! Мало того — запретил возвращать к себе холопов, что от них в голодные годы бежали. Не скрываясь, говорил: помещик — хозяин жизни и смерти холопа своего, но ему же перед людьми и Богом в ответе быть, чтобы не примирал крестьянин голодом, чтобы достаток в деревнях был.
Жалованье служилым людям удвоил. Красть из казны не давал — сам щедрой рукой награждал. Только за службу. Только за дела — не за лесть одну и холуйство.
