— Долго говорить. Князь Одоевский донимать стал. Вреда большого, может, и не принесет, а беспокойство от него достаточное. Там на юге как в свое царство въедем.
— Ты уверен, ясновельможный воевода, в чьем-то гостеприимстве?
— Я никогда не стал бы рисковать твоей жизнью, государыня. И жизнью Ивана Дмитриевича.
— Ты же знаешь, что до конца останешься его регентом. Если захочешь.
— Захочу. И буду с позволения вашего величества. Если бы…
— Ты хотел о чем-то попросить, боярин? Говори же, отказа не будет. Не может быть с моей стороны.
— Нет, ваше величество, нет у меня права говорить о том, на что сердце толкает. Тебе поврежу только. И нашему государству. Ведь оно для нас с тобой, ваше величество, важнее всего, правда?
— Правда, ясновельможный боярин.
— Вот видишь…
— Не знаю, не знаю, святой отец, так ли разумна наша поездка в Астрахань?
— Но что может тебя смущать, дочь моя? Пан атаман уверен в своем решении и, насколько мне известно, вел самую оживленную переписку с тамошними властями. Они готовы принять государыню и ее двор с распростертыми объятиями.
— Но мы все больше и больше удаляемся от Европы.
— Ты хочешь сказать, от Польской державы, дочь моя? Но неужели ты представляешь себе возвращение в нее, жизнь под властью того же Зигмунта? Если только он согласится принять и тебя, и твой двор на достойных условиях. Все успело измениться.
— О Польше не может быть и речи!
— Тогда в чем же дело? Земля, созданная Господом, так обширна и таит в себе столько незнакомого и неизведанного, неужели тебе так важно иметь под своей властью ту или иную ее часть?
— Ты хочешь сказать, святой отец, важна власть, но…
— Вот именно власть, государыня! Ты создана для нее и легко можешь убедиться в своем предназначении уже по одному тому, как принимают тебя подданные, как хранят тебе верность, несмотря на все превратности судьбы, те же казаки.
— Иногда я начинаю чувствовать потребность в спокойствии, в умиротворении, привычном укладе жизни.
— Ты, дочь моя? Это невероятно. Господь не для того предоставил монархам власть над людьми, чтобы они вели образ жизни обыкновенных обывателей. У монархов иное предназначение.
— Ты всегда стараешься меня поддержать, отец Миколай. И надо признаться, тебе это часто удается, но сегодня…
— Что именно заставляет тебя задумываться над Астраханью, государыня?
— Мне не хотелось возвращаться памятью к тем годам, но, может статься, это необходимо. Да я и не скажу об этом Заруцкому.
— Ты права, дочь моя, воздерживаясь от излишней откровенности. Она вредит любому человеку, тем более в отношениях монарха с подданным, где всегда должно сохраняться почтение и благоговение.
— Вряд ли это возможно в отношении Заруцкого. Я ему слишком многим обязана.
— Ты ему, государыня? Ты — атаману? Не верю своим ушам.
— Но без него моя судьба…
— Не продолжай, дочь моя, ни в коем случае не продолжай! Ты, царица Всея Руси, обязана простому атаману? Но подумай сама, кем бы был этот человек, если бы не имел счастья приблизиться к тебе, служить тебе и, само собой разумеется, защищать тебя? Он, помнится, происходит откуда-то с Украины?
— Ты не знаешь этих мест, святой отец. Они сравнительно близки от Сандомира и Самбора. Те же леса, те же сады, то же долгое теплое лето. И замки. И шляхетские дворки. Впрочем, Иван родился в поместье достаточно богатого и родовитого шляхтича.
— Но не был его родственником?
— Нет, нет. Даже не воспитанником. В усадьбах всегда много таких парубков, которые неизвестно как живут и чем занимаются, но их всегда можно видеть на дворе, во время охоты.
— Полуслуга или просто слуга.
— Пожалуй, так. Возможно, он получил там какое-то образование. Но во время очередного татарского нашествия усадьба сгорела, и маленький мальчик оказался в татарском плену.
— Это нелегко.
— Нелегко. Но Иван сумел понравиться татарам. Он был очень красив. Невероятно смел. И стал лихим наездником. Его ловкость приводила в изумление татар, и они обращались с ним вполне дружелюбно.
— Только из-за этих качеств? Мне доводилось слышать и иные разговоры. Ты не хочешь говорить о них; дочь моя. Я не настаиваю.
— Почему же? Действительно, когда Заруцкий появился в Тушине, среди казаков ходили слухи, будто он принял мусульманство.
— Но это не помешало твоему супругу отнестись к нему очень благожелательно? Твой супруг полностью доверял ему?
— И да, и нет. Мой супруг не грешил доверчивостью.
— И был, конечно, прав. Но тем не менее Заруцкий получил из его рук чин боярина.
— Под Кромами он привел государю Дмитрию Ивановичу еще пять тысяч казаков. Такая служба дорогого стоила и была отмечена званием атамана.
— Значит, он сумел внушить доверие и казакам.
— О, эта связь появилась значительно раньше, еще в татарские годы Ивана. Во время одного из татарских набегов он перешел на сторону донских казаков и сразу стал у них войсковым старшиной.
— Вот видишь, дочь моя, каждая подробность твоего рассказа свидетельствует в пользу Заруцкого и, значит, его решения.
— Мне кажется, святой отец, у него есть единственное качество, которое заставляет меня доверять ему, — он стремится не к власти, а к битвам, к сражениям, к победам, которых добивается собственной рукой. Его не интересуют придворные хитросплетения и интриги.
— Было бы хорошо, если бы это в действительности было так.
— У тебя есть основания для сомнений, святой отец?
— Никаких. Только жизненный опыт, который в каждом отдельном случае может оправдываться или, наоборот, — не оправдываться.
— И он очень похож по характеру на Дмитрия Ивановича.
— Ты уверена, дочь моя, что так хорошо успела узнать государя? Вы провели вместе всего несколько дней.
— Это так, но его смелость, лихость, почти сумасбродство сразу давали о себе знать. Правда, государь тешил главным образом, теперь-то я это поняла, самого себя. Он забавлялся, святой отец! Забавлялся! Брать какие-то игрушечные крепостцы. Делать вид, что воюешь, а не отправляться в поход на самом деле! И в последнюю, действительно роковую минуту не позаботиться о жене…
— Ты снова и снова возвращаешься к этому обвинению, дочь моя. Мертвых надо прощать, этого требует святая церковь. В этом одна из заповедей христианства. Прощать следует всех, но покойных тем паче. Ты продолжаешь жить с обидой в сердце, государыня!
— Пусть это будет моим грехом, я ничего не могу с собой поделать.
— Горечь и злоба — плохие советчики, государыня. И сегодняшний день требует от тебя душевных сил, которые эти пороки неустанно подтачивают. Ты должна отказаться от них!
