— Твои вопросы к вельможному пану, дочь моя, не ко мне.
— Но Заруцкий стал избегать разговоров со мной. Он не хочет ничего объяснять, хотя действует именем царевича Ивана Дмитриевича. Я хочу, я должна знать правду. Мне страшно. Мне страшно за сына, святой отец!
— Я не могу быть за казни, дочь моя, но…
— Ты согласен с Заруцким? Да, отец мой?
— Если бы все дело было в согласии. Если бы все было так просто. Воевода Хворостинин, мне трудно говорить об этом тебе, государыня, стал тяготиться твоим двором и особенно казачьим войском. Вольница никогда не уживается с торговцами и простыми горожанами.
— Я начала замечать какую-то неловкость в его словах, но и только. Он мне ни на что не жаловался, ни о чем не просил.
— О чем же он мог тебя просить, дочь моя? Разве в твоих силах унять казаков и главное — остановить дороговизну, из-за которой жизнь в городе становится все более и более тяжелой для простых людей. Они радовались нам, пока надеялись, что твой приход внесет порядок в их быт. Но этого не случилось.
— Подожди, подожди, святой отец, но разве само по себе пребывание монарха не является праздником для простых людей? Разве присутствие царского двора не делает их жизнь значительней?
— Люди не могут постоянно воспринимать жизнь в таких высоких понятиях. Их простой ум откликается на то, что хлеб стал стоить десять алтын за пуд пшеницы, тогда как на соседнем Тереке его и сегодня можно купить за гривну — в три раза дешевле.
— Но разве так будет всегда?
— А что может поменяться, когда купеческие караваны грабят на дорогах, продовольствия привозят в город все меньше и меньше и вся торговля приходит в упадок.
— Ты говоришь, святой отец, так, как будто нет выхода. Но ведь меня только что так радостно встречали. Они же чему-то радовались и вдруг из-за проблем с хлебом, из-за обычных жизненных неустройства изменили свое отношение ко мне.
— Дочь моя, тебе трудно понять их горести и беды. Но еще важнее — у них забрезжила новая надежда. Люди, как дети, они стремятся к каждому новому огоньку и легко бросают только что собранные цветы. Теперь им стало казаться, это стрелецкие головы принесут им мир и порядок и избавят их от бремени пребывания твоего двора. Пан Заруцкий решился на крайнюю меру, чтобы вызвать у этих людей страх. Они и в самом деле немного притихли. Так, во всяком случае, говорят наши лазутчики. Но твой последний приказ заставил их забыть о страхе.
— Ты об этом несносном колокольном звоне, святой отец? Во-первых, я не привыкла к нему. И к тому же он каждый раз пугает царевича. Ты же сам, знаешь, колокольни находятся прямо перед нашими окнами. Царевич начинает плакать и затыкать себе уши. Разве можно допустить что-нибудь подобное?
— Дочь моя, твое войско еще не одержало победы, и тебе необходимо мириться с местными обычаями. Тем более это их церковный праздник, который они почитают как ни один другой, — Великий пост.
— Кажется, я не дождусь того времени, когда все эти люди войдут в лоно истинной церкви.
— Государыня, слишком многие брали на себя бремя приобщения к истинной вере этих земель, но пока еще никому это не удавалось. Ты еще молода, дочь моя, и, возможно, со временем…
— Ты веришь, что у меня будет это время, отец мой?
— Будет, если ты будешь осторожней в своих решениях.
— Мне кажется, что я всю жизнь только и делаю, что применяюсь к обстоятельствам. Это невыносимо!
— Время государственной власти не всем по плечу. Но раз Господь избрал тебя для этой цели, тебе грех роптать. Значит, у тебя хватит сил.
— Федосевна, а Федосевна! В церкву пойдешь, ай нет?
— Как не пойти-то в канун Вербного — Бог накажет.
— Так чего стоишь, вроде сумлеваешься. Поспевать надобно, а то и в храм не протиснешься.
— В какой храм-то, Лукерьюшка, с мыслями не соберусь.
— Нешто к Троице ходить передумала? С чего бы?
— Да ты, Лукерья Митревна, часом не оглохла ли?
— Чегой-то поносить меня вздумала, соседка?
— Какой поносить! Нешто не слышишь, звону-то нету.
— Ай, правда! То-то гляжу, вроде чудно на улице как-то. Нету звону — отродясь такого не бывало. И чтоб такое значило?
— Неужто не слыхала: царица звоны запретила. Весь город только про то и гуторит, а ты и знать не знаешь.
— Как это Божью службу царица запретить может?
— А вот так — взяла да и запретила. Колокольни в монастыре Троицком казаки по ее приказу на замки позакрывали, чтобы мышь к звонам не пробралась. Дите, мол, ее малое звоны тревожат. Полошится, мол, дите царское колокольного звону.
— А попы наши что? Неужто слова не вымолвили?
— Откуда мне знать? Коль и вымолвили, до нас то слово не дошло.
— Никак отец Ларивон идет. Вот у него и можно правды дознаться. Вона как людишки со всех сторон к нему бегут. Айда и мы, пока толпа не привалила.
— Батюшка! Отец Ларивон! Что ж это будет-то? Что будет? На Страстную без звонов, на Светлое Христово Воскресенье без благовеста? Да на какой же земле мы живем — на православной аль на басурманской? Так пойдет, лба по-божески не перекрестишь, крестным знамением себя не осенишь! Батюшка!
— А то, люди добрые, что пришла пора и вам за церкву святую постоять, за веру отцов наших! Слово свое сказать, хотите ли, нет ли по обычаям отцов и дедов наших жить аль по иноземческим?
— Как? Как постоять-то? Что мы можем, святой отец? Подскажи, научи люд христианский.
— Как что? Собираться всем миром надо да и в Кремль идти, в Троицкий монастырь, что иноземка с отродьем своим опоганила.
— Про кого это ты, батюшка? Никак про царицу?
— Про нее про саму, про Маринку-люторку.
— Ой, горе мне! Да как же можно? Ведь, чай, не из чужих земель сюда пожаловала. Сам, батюшка, говорил, что царица она в Успенском соборе на Москве, по всем обычаям царским на царство венчанная. Уж коли сам патриарх со всем духовенством венец царский на нее возложил, стало быть, сомнениев никаких быть не может. А ты сразу — люторка?
— Да ведь стрелец, что с Москвы прибег, сказывал, причастие святое она по нашему закону от патриарха принимала. Не путаешь ли ты, отец Ларивон? В сумление нас не вводишь ли?
— Оно известно, за колья-то взяться — дело нехитрое. Людей перебить — тоже. А потом, потом-то что будет?
— Поговорить бы с царицей надобно. Пусть на крыльцо к народу выйдет, все как есть объяснит, а уж тогда судить будем.
— Дети мои, чего объяснять-то? Люторских обычаев царица ваша держится. Что ж и вы в веру чужую перекинетесь? Чего ждать хотите? Под кем жить-то хотите?
— Под кем, под кем! Вон воеводу старого казнили — что, лучше что ли стало? Один черт — день ото дня хуже.
