— А Никита Иванович с кем воевал, где победы одерживал?
— Никита Иванович новых мыслей о делах государственных держится, чрезвычайно среди дворянства почитаем. Не хотел государыни на престоле видеть — верно. Тем паче ублажить его надо. Вот откуда и титул у него графский на следующий день после переворота, и пенсион в 5 тысяч рублей в год. Как ему теперь против государыни интриговать? Разве что на манер нашей Катерины Романовны от пенсиона отказаться.
— Хитро, ничего не скажешь. Только такой же пенсион еще двое получили, не забыл, Михайла Ларионович? Князь Волконский да граф Кирила Разумовский. А уж за что братцу стародавнего фаворита такая честь, даже ты, канцлер, не придумаешь.
— И придумывать не надо. Чтобы все видели: преемница наша государыня не супруга покойного — государыни-тетушки. Кого та жаловала, тот и Екатерине Алексеевне друг.
— Уж скорей — старая любовь долго помнится.
— Может, и не без того. Хоть видится мне, новая императрица не больно-то чувствительна. Все только руками развели, как узнали, что заговорщики у нее по разрядам разделены. По разрядам и пенсионы, и дача. Вот наша Катерина Романовна только второй категории удостоилась, значит, ей пенсион годовой две тысячи и шесть сотен душ. Крепостных не захочет — получай деньгами 24 тысячи. Хлеще купеческого торга.
— Не сказала ты отцу ничего, Катерина Романовна. Что же ты-то выбрала, ни с кем из родных не посоветовалась?
— Не взяла я денег. И крепостных не взяла.
— Да ты что, врага себе в государыне нажить захотела? Знаешь хоть, что творишь? Себя не жаль, семью бы пожалела.
— Никита Иванович мне те же слова говорил.
— И что же?
— Порешила я список долгов мужа в Кабинет представить, чтоб оплатили их по векселям.
— Вот это уж лучше будет. А велики ли у князя долги?
— Государыниной дачи в обрез хватило.
— И то слава Богу. Глядишь, еще и по случаю коронации награждения будут. Только ума у тебя на это не хватит, вот беда. Ты гляди, как народ-то устраивается. Камердинер-то императора 7 июля с Орловым и Барятинским снюхался, 7-го не стало Петра Федоровича, а уж 8-го указом государыни ему вотчины в Ярославской губернии определены были. Вот тебе и граф Карнович! За дело, за дело государыня наша раскошеливается, не за филозофствование да умные разговоры. Куда уж до нее покойнику!
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Комнаты императрицы
Императрица Екатерина II, камердинер Василий Чулков, княгиня Екатерина Дашкова
— Княгиня Дашкова, ваше императорское величество.
— Василий! Сколько повторять тебе — княгиня может входить в любое время без доклада. Для нее мои двери всегда открыты.
— Государыня-матушка, не моя в том вина — Екатерина Романовна велела. Непременно доложить велела.
— Маленькая упрямица! Что заставляет вас быть такой чинной? Когда вы приезжали ко мне во дворец с черного крыльца, к больной, еще не вставшей с постели, вы не думали о церемониях.
— Я приезжала к великой женщине, обижаемой судьбой и окружающими. Я надеялась облегчить ее положение и будущее. К тому же эта женщина была великой княгиней, а не самодержицей Всероссийской.
— Возможно, я ошибаюсь, но мне в ваших словах слышится укор, княгиня.
— Как можно, ваше величество!
— И вы словно сожалеете о тех временах?
— И это не так. Хотя…
— Что хотя? Договаривайте же. Между нами не должно быть недомолвок.
— В том давнем положении великой женщины разность между ею и обыкновенной придворной дамой была куда меньшей.
— Вы несносны, княгиня! Положительно несносны! Уж не ревнуете ли вы меня к моим новым обстоятельствам? Но это было бы слишком глупо!
— О, нет, государыня, если во мне и есть, как вы изволили выразиться, чувство ревности, оно относится только к возможности делиться мыслями и чувствами — не более того.
— Так что же вам мешает это делать сейчас? Я жду откровений. Они, как всегда, мне очень любопытны.
— Я думала о московских торжествах по поводу коронации, ваше величество.
— И что же?
— Какими им следует быть — не в смысле пышности, но как бы сюжета. Ведь это Господом данная возможность для новой императрицы заявить свое политическое кредо. Оно станет общедоступным и не потребует тех угодливых и своенравных истолкователей, которые способны придать каждой изначальной мысли прямо противоположный смысл.
— Но мы уже об этом с вами говорили. Вы сочинили их прожект?
— Нет, государыня, такой прожект превосходит мои слабые возможности. Я не имею опыта в подобных делах.
— Не боги горшки обжигают, княгиня. Так, кажется, говорят?
— Так, ваше величество. Но здесь речь идет не о простом горшке, а об изысканнейшем сосуде.
— Метафора хороша, но что вы предлагаете?
— Прежде всего участие подлинных литераторов, разделяющих вполне ваши взгляды, государыня, на просвещение. Век, который начинаете вы, войдет в Российскую историю как век Просвещения.
— Хорошая мысль! Но как вы себе мыслите претворить ее в жизнь? Надо приказать Штелину…
— Вот этого я более всего и опасалась, государыня! Якоб Штелин был нанят ко двору в незапамятные времена сочинять аллегории. Но это аллегории обо всем и ни о чем, как те, которые предложил вашему вниманию живописец Лагрене. Место на изображенном им троне может занять любой монарх, а одна и та же муза станет нести атрибуты комедии, трагедии или фарса, ни в чем не меняясь.
— Но чего же еще вы требуете от искусства?
— Многого, ваше величество. Литератор способен вложить в свое сочинение подлинную идею вашего наконец-то наступившего царствования, которая заявила бы народу и всей Европе о ваших необыкновенных замыслах. И он же поможет живописцу — не придворному моднику, искушенному на одной лести, а Живописцу сочинить соответствующую композицию.
— Вы имеете кого-то в виду, княгиня? Но я уже назначила ответственным за все московские торжества фельдмаршала Никиту Трубецкого. Каким образом вложить в его голову подобные многосложные идеи?
— Нет ничего проще, государыня! Осмелюсь напомнить, что князь Никита Юрьевич был великим другом самого Антиоха Кантемира. Мало того, что сей оригинальный поэт пересылал ему из-за границы все свои сочинения, но и посвятил князю замечательнейшую оду «О воспитании» и сделал это не в России, а оказавшись в Париже.
— Любопытно. Что же, он видел в фельдмаршале единомышленника?
— О да, государыня! А Кантемир был очень требователен в вопросах нравственности. Князь не давал ему поводов для сомнений.
— И вы считаете целесообразным познакомить князя с вашей программой?
