Невольно приходила на ум жизнь самого пана Яна. Блестящее окончание архитектурного факультета. Вторая мировая. Мундир офицера. Отчаянные бои, по-настоящему не имевшие смысла: немцы давно обошли их части и рвались к советской границе. Плен – «офлаг» для офицеров на годы и годы. Голодные. Унизительные. С единственной надеждой когда-нибудь оказаться дома. С женой и сыном.
«Офлаг» кончился. Мечта не сбылась. В его доме… Впрочем, это уже был дом знаменитого в будущем композитора Лютославского, имя которого носила бывшая жена. И усыновленный композитором сын. Даже умыться с дороги было негде. Жизнь начиналась с нуля. Жизнь надо было начинать с чистого листа.
Рассказ был скупым. И в ответ на впервые услышанную московскую историю великого польского поэта…
Детство Мицкевича. Стесненные материальные обстоятельства. Почти нищета. И мечты отца о сколько-нибудь приличном образовании для сыновей. Только мечты.
Отца не стало, когда Адаму едва исполнилось пятнадцать лет. Спас счастливый случай – открывшаяся возможность поступить в Виленский университет ценой обязательства стать по его окончании школьным учителем. Денег едва хватило на то, чтобы добраться до Вильно, но . их из года в год не было, чтобы приезжать на каникулы в родной дом. Приходилось пользоваться гостеприимством одного из университетских товарищей и проводить лето в его поместье.
Дом Каролины Павловой на Рождественском бульваре. Гравюра
Вместе с беззаботной жизнью в богатом имении, прогулками по парку, верховой ездой, охотой, танцевальными вечерами приходит и первая любовь. Восторженная. Ударяющая в голову. Почти разделенная. И – совершенно безнадежная.
Прелестная Марыля, как ее звали домашние, или Пэри, какой он останется в письмах Мицкевича, уже просватана, уже принимает визиты жениха и готовится стать графиней. Все дело за устройством дома, куда она должна войти хозяйкой. Задержки с ремонтом не могут затянуться надолго.
Взбунтоваться? Бежать к любимому? Заявить во всеуслышание о чувстве к нему? Нет, Пэри не была на это способна, а нищий студент ни о чем подобном не помышлял. Разве не свидетельствовали об отчаянной смелости обоих редкие встречи наедине, хотя и под неусыпным надзором друзей. Тем более переписка – через них же. Дальше был отъезд в Вильно и робкие вопросы друг о друге у знакомых. Мицкевич пережил все страдания Вертера. Марыля узнала ответное чувство много позже. Пожалуй, тогда, когда ее Вертер стал известным поэтом. Впрочем, и это их не сблизило, ничего в их отношениях не изменило.
Окончание университета приводит поэта на предназначенную ему учительскую должность в соседнем провинциальном и оторванном от культурной жизни Ковно. До Ковно не дошли даже слухи о первых напечатанных сборниках стихов поэта. В Москве, вспоминая четыре проведенных здесь года, он будет рассказывать Каролине, что в Ковно семнадцать улиц, целых два монастыря. И главное – основал его в 1030 году отец литовской богини любви Мильды старый Конас. Дальше начались сплошные войны между Литвой и крестоносцами: слишком важным в стратегическом отношении было положение здешней крепости.
В нынешней жизни ничего не происходило. Провинциальный городок спал непробудным сном, оставалось довольствоваться несколькими местными «салонами» с карточной игрой и непременными пересудами, в том числе о местном враче пане Ковальском и его красавице жене, местной львице Каролине.
Увлечение? Простой флирт? Бедняк учитель, перебивавшийся с хлеба на квас на свое грошовое жалованье, был не единственным в окружении пани Ковальской. К тому же он продолжал усиленно переписываться с Пэри, а когда она умолкала, тревожно допытывался от приятелей новостей о ней.
Поиски революционно настроенной молодежи после завершения Россией наполеоновской кампании не могли не затронуть Западного, как его тогда называли, края. Присланный из Петербурга администратор, славившийся «железной рукой» граф Новосильцев увидел редкую возможность для служебной карьеры.
Убеждая в своих донесениях Александра I в бунтарских побуждениях дворянства и интеллигенции, Новосильцев решает для себя одновременно две задачи: подчеркивает собственное службистское рвение и сводит счеты со знаменитым Адамом Чарторыйским, в прошлом близким другом императора. Все участники студенческих событий, выступавшие против самодержавной власти, тем более высказывавшиеся за самостоятельность Польши, арестовываются. Мицкевича постигает та же участь. Его возвращают в Вильно, чтобы заключить в превращенную в тюремную камеру келью одного из виленских монастырей.
Так случается не часто, но друзья выводят Мицкевича из-под следствия, никто и ни при каких обстоятельствах не называет его имени, не упоминает об участии в собраниях. Вообще всю вину постарался взять на себя друг Мицкевича – Томаш Зан. Поэтому приговор для поэта оказался достаточно мягким. Вместо ссылки в Сибирь, заключения в крепости срочная отправка в Петербург за назначением «по народному образованию в отдаленные местности». Столица сама должна была определить место и характер ссылки бунтаря-учителя. По всем показаниям непричастен, зато по духу – тут будущий председатель Государственного совета Российской империи Новосильцев не ошибался никогда! – виновен без снисхождения.
Семьсот пятьдесят верст дороги. Без отдыха. В зябкой осенней поземке. И созвучием вихрю взбаламученных чувств, острой тоски по потерянным родным местам и товарищам – человеческая трагедия на невских берегах.
24 октября 1824 года… Первый день ссыльного Мицкевича в Петербурге – первый день после страшного наводнения. Апокалиптические картины человеческих страданий. Разнесенные по бревнышку жалкие лачуги. Сорванные кровли. Всплывшая утварь. Погибающие животные. Вереницы погребальных дрог. И – гробы. Гробы, вымытые водой из кладбищенской земли. Будущий пушкинский «Медный всадник» родится во многом под впечатлением рассказов польского поэта.
Апокалипсис примиряющий… То, что представлялось могучей и безжалостной державой, оборачивалось той безмерностью человеческого горя, перед которым не остается границ – национальных, религиозных, богатства и нищеты. И почти сразу встреча с тем, кто непонятным для современников образом предсказал день и час катастрофы – Юзефом Олешкевичем. Талантливым живописцем, рисовальщиком, бравшим первые уроки искусства в Вильно и закончившим их в мастерской прославленного Давида в Париже.
Это Олешкевич открывает для поэта Северную Венецию, «околдовывает его» петербургской красотой, вводит в столичные салоны. Еще важнее – знакомит с Пестелем, Бестужевым-Марлинским, Рылеевым. В домах столицы на Неве ссыльный гимназический учитель выступает как их доверенный друг, ими оцененный поэт. К изумлению скромного и застенчивого Мицкевича, его всюду ожидает не просто радушный – восторженный прием.
Три месяца в Петербурге проходят безо всяких обязательств. Хлопотами новых друзей Мицкевич не получает насильственного места ссылки. Более того, им удается выполнить достаточно неожиданное желание поэта – попасть на юг, в Одессу. Его ждут на берегах Черного моря и ждут нетерпеливо – слухи о новом и редком таланте доходят сюда на редкость быстро. «Все в Мицкевиче, – будет впоследствии вспоминать П. А. Вяземский, – возбуждало и привлекало сочувствие к нему. Он был очень умен, благовоспитан, одушевителен в разговорах, обхождения утонченно-вежливого. Он был везде у места, и в кабинете ученого и писателя, и в салоне умной женщины, и за веселым приятельским обедом. Поэту, то есть степени и могуществу дарования его, верили пока на слово и понаслышке, только весьма немногие, знакомые с польским языком, могли оценить Мицкевича-поэта, но все оценили и полюбили Мицкевича-человека». Стоит вспомнить, что сам Вяземский и владел разговорным польским, и свободно писал на языке поэта.
