ACHAIFA, OSSA, OURANIA, HESUCHIA, IACHEMA — пять этапов, которые проходит Дух Года в культе Небесного Геракла, — можно выразить в виде формулы:
Его найдут.
Он явит чудо.
Он воцарится.
Он успокоится.
Он уйдет.
Речение, процитированное Климентом Александрийским из «Евангелия евреев», по-видимому, адаптация этой формулы к нуждам христианской мистики:
Пусть он ищет, пока не найдет,
Когда же найдет, явит чудо.
Явив чудо, он воцарится.
Когда воцарится, он отдохнет.
Поскольку мистик, отождествляясь с солнечным Иисусом во время причастия, разделял его триумф над смертью, то пятый этап ему не требовался. Иисус был уравнен с HESUCHIA (покой, сон), четвертым этапом, когда деревья сбрасывают листья и отдыхают до начала весны. Похоже, что формула, изрекаемая мистагогами верующим, посвящавшимся в культ Геракла в дохристианские времена, была примерно такой:
Ищи бога, возлюбленного Великой Богиней.
Когда он родится на берегу, ты его найдешь.
Когда он совершит подвиги, ты удивишься.
Когда он воцарится, ты разделишь его славу.
Когда он успокоится, ты успокоишься тоже.
Когда он уйдет, ты уйдешь с ним вместе
На Западный Остров, в рай избранных.
В утерянном «Евангелии евреев» есть отрывок, который сохранил Ориген:
Даже теперь моя мать Святой Дух хватает меня за волосы и тащит меня на великую гору Фавор.
Фавор, как нам уже известно, — древний центр поклонения золотому тельцу, а золотой телец — это Атабирий, Дух Года, сын богини Ио, Хатор, Исиды, Алфеи, Деборы и так далее. Таким образом, связь греко-сирийского христианства и единой поэтической Темы была очень тесной в начале второго века, хотя позднее «Евангелие евреев» было запрещено как еретическое, очевидно, потому, что оставляло лазейку для возвращения оргиастической религии.
Христианство теперь единственная значительная религия в Европе. Иудаизм остался только евреям, а бесплодная попытка Людендорфа возродить старую тевтонскую религию — дело местной немецкой политики. Греко-римское язычество ушло в небытие еще до конца первого тысячелетия нашей эры, a язычество Северо-Западной Европы, которое было живо еще в начале семнадцатого столетия и даже пустило корни в Новой Англии, уничтожила Пуританская революция. Конечная победа христианства стала ясной, едва император Константин утвердил его в качестве официальной религии римского мира. Он сделал это неохотно, под давлением своей армии, набранной из рабов и несчастных, которым нравилось благожелательное отношение Церкви к грешникам и изгоям, а также чиновников, которым пришлись по сердцу энергия и дисциплина церковников. Аскетическая доктрина, главный элемент раннего христианства, постепенно теряла свою силу, но процесс этот шел очень медленно, и лишь в одиннадцатом веке прежнюю деву-богиню Рею — мать Зевса, отождествленную теперь с матерью Иисуса, — вновь стали почитать и восстановили в небесном царствовании; впрочем, это восстановление не завершилось полностью вплоть до двадцатого столетия, хотя его предвосхитил еще в пятом веке император Зенон, который перепосвятил Деве Марии храм Реи в Византии.
Пуританская революция была реакцией на поклонение Деве, которое во многих районах Великобритании приняло форму оргий «безумных весельчаков». Признавая мистическую доктрину Богоматери-девственницы, пуритане в то же время рассматривали Марию как женщину, чья причастность к божественности закончилась с родами, и предавали анафеме любой церковный ритуал и любую доктрину, которая шла от язычества, а не от иудаизма. Трудно даже выразить, насколько иконоборческое буйство, греховная тьма и воскресное нытье, которые пуританство принесло с собой, поразили католиков. Это прозвучало как предупреждение им, чтобы они укрепили праздничную сторону своего культа, прилепились к Благословенной Деве как главному источнику религиозной радости и возможно меньше обращали внимания на ортодоксальный иудаизм Иисуса. Хотя «разделенный дом» Веры и Правды как попытка поверить в то, что исторически неверно, был осужден последними папами, образованные католики до сих пор отводят взгляд от исторических Марии и Иисуса и устремляют его в благочестивом порыве на Христа и Богородицу, стараясь убедить себя, что Иисус говорил от своего имени, а не пророчествовал именем Иеговы, когда сказал: «Я есмь пастырь добрый» (От Иоанна 10:14), — или: «Истинно, истинно говорю вам» (там же, 1:51) и обещал всем верующим в него вечную жизнь. Тем не менее, они уже давно привели в порядок свой дом: при том, что многие из средневековых священников не только потворствовали народному язычеству, но и с радостью принимали его, все же Царице Небесной и ее Сыну поклоняются теперь без оргиастических обрядов. И хотя официально по-прежнему признается, что Сын посещал ад, подобно Гераклу, Орфею и Тесею, а мистическая свадьба Агнца и Белой Царевны, отождествляемой с Церковью, остается ортодоксальной доктриной, инцидент с Самсоном и Далилой не включен в миф, и старого козлоногого дьявола, вечного врага Сына, больше не представляют его двойником. Старая религия была дуалистичной: на костяном резном изображении четырнадцатого века до нашей эры, найденном в Рас-Шамра, Богиня — в платье минойской эры и с тремя ячменными колосьями в обеих руках — делит свое расположение между бараном (Богом Прибывающего Года) слева и козлом (Богом Убывающего Года) справа. Козел блеял, протестуя, когда голова Богини была повернута в другую сторону, и стоял на том, что она должна смотреть на него, ибо теперь его черед. В христианстве постоянно возвеличивают овец за счет козлов, отчего Тема искажается: духовная наука становится антипоэтической. Жестокая, капризная, невоздержанная Белая Богиня и мягкая, спокойная, чистая Девственница могут быть соединены разве что в контексте Рождества.
Трещина, разделяющая теперь христианство и поэзию, в сущности та же, что разделила иудаизм и культ Аштарот в результате религиозной реформации после изгнания. Различные попытки сблизить их, предпринятые климентинцами, манихеями и другими раннехристианскими еретиками, а также паломниками, поклонявшимися Деве Марии, и трубадурами времен крестовых походов, наложили свой отпечаток на церковные ритуалы и доктрины, но потом были сведены на нет сильной пуританской реакцией. Стало невозможно соединять когда-то идентичные функции священника и поэта без ущерба для того или другого, как видно на примере англичан, которые продолжали писать стихи после своего рукоположения: Джона Скелтона, Джона Донна, Ричарда Крэшо, Джорджа Герберта, Роберта Геррика, Джонатана Свифта, Джорджа Крабба, Джерарда Мэнли Хопкинса. Поэт легко выживает лишь там, где священнику указывают на дверь. Так случилось со Скелтоном, когда он объявил о своем неприятии церковной дисциплины и вышил шелком и золотом имя музы «Каллиопа» на сутане. Геррик же доказал свою преданность поэтическому мифу, опаивая девонширским ячменным элем из серебряной чаши избалованную белую свинью. Что касается Донна, Крэшо и Хопкинса, то здесь война поэта со священником велась на высоком мистическом уровне, но разве можно сравнить «Священные стихи» Донна, написанные после смерти Анны Мор, его единственной Музы, с его любовными «Песнями и сонетами»? И стоит ли хвалить Хопкинса за то, что он покорно подчинил свои поэтические экстазы исповедальне?
