Сафо была такой. Не стоит верить злой лжи аттических комедиографов, которые карикатурно изображали ее ненасытной лесбиянкой. Качество ее стихов подтверждает, что она была истинной Керридвен. Как-то я спросил моего, скажем так, морального наставника в Оксфорде, классического ученого и аполлонийца: «Скажите мне, сэр, вы считаете Сафо хорошим поэтом?» Он огляделся (дело было на улице), словно проверяя, не подслушивает ли нас кто, а потом доверительно проговорил: «Да, Грейвс, в этом-то все несчастье, она очень, очень хороша!» Как я понял, он видел удачу в том, что ее стихов сохранилось мало. Валлийская поэтесса шестнадцатого века Гвервил Мехайн тоже как будто играла роль Керридвен: «Я — хозяйка отличной таверны „Ферри“, я — белая луна, радующаяся любому мужчине, который приходит ко мне с серебром».
Главная тема поэзии, если всерьез, — отношения мужчины и женщины, а не мужчины и мужчины, как представляют дело аполлонийцы. Истинный поэт — тот, кто идет в таверну и платит серебром Блодайвет, чтобы перейти через реку и приблизиться к своей смерти. Как в легенде о Хлеве Хлау: «…и до утра они проговорили о своей любви, которая расцвела всего за одну ночь». Этот рай длится только от Майского дня до кануна дня святого Иоанна. Потом затевается заговор и летят отравленные копья, но только поэт знает, что иначе быть не может. Для него нет другой женщины, кроме Керридвен, и он желает ее любви так, как не желает больше ничего на свете. В качестве Блодайвет она рада отдать ее ему, но цена — его жизнь. Эту плату она возьмет обязательно и в срок. Другие женщины, другие богини как будто подобрее. Они продают свою любовь за разумную цену. Иногда даже отдают бесплатно. Но не Керридвен: с ней любовь оказывается сильнее мудрости. Но как бы ни обижался на нее поэт в свой горький час (лучший пример этого Катулл), он сам причина своего несчастья и не имеет права обвинять ее.
Керридвен ждет. Поэзия берет свое начало во временах матриархата и свое волшебство — у луны, а не у солнца. Ни один поэт не может рассчитывать на понимание природы поэзии, если не видел мысленным взором обнаженного короля, распятого на обрубленном дубе, и танцоров с глазами, красными от дыма священного костра, вышагивающих в такт и наклоняющихся вперед с монотонным припевом: «Убей! Убей! Убей!» — и: «Кровь! Кровь! Кровь!»
Обычное невежественное употребление фразы «добиваться расположения Музы» исказило ее поэтический смысл: внутреннюю связь поэта с Белой Богиней как источником истины. Истину поэты могут представлять как обнаженную женщину: женщину без одежд и украшений, которые так или иначе определяют ее положение во времени и пространств ве. Сирийская богиня луны изображалась именно так, но со змеей вместо головного убора в качестве напоминания ее приверженцам о том, что она — Смерть, и со львом, настороженно устроившимся возле ее ног. Поэт любит Белую Богиню истинной любовью: его сердце разбивается от страсти к ней. Она — Богиня-цветок Олвен или Блодайвет, но она же — Блодайвет-сова с горящими глазами, которая внушает страх своими криками и устраивает вонючее гнездо в дупле засохшего дерева, она же — безжалостная соколиха Кирка, и Ламия с дрожащим язычком змеи, и хрюкающая Богиня-свинья, и Хрианнон с головой кобылы, питающаяся сырым мясом. Odi atque amo: любить то же, что ненавидеть. Желая избавиться от этого, аполлониец учится презирать женщину и учит женщину презирать себя.
Мудрость Соломона горька и коротка (Притчи Соломоновы 30:15): «У ненасытимости две дочери: давай, давай!»
[243]
Конская пиявка водится в проточной воде, родственна обычной медицинской пиявке и у нее тридцать зубов. Когда животное подходит к воде напиться, она вплывает ему в пасть, прилепляется к мягкому небу, после чего пьет кровь, пока не раздуется, а животное тем временем приходит в бешенство. В качестве символа жадности она дала свое имя Алуке, хананейской Ламии, или Суккубе, или Вампиру. Две дочери Алуки ненасытны, как сама Алука: и их зовут Шеол и Чрево или Смерть и Жизнь. Другими словами, Соломон говорит: «Женщины жадны до детей, они высасывают жизнь из своих мужчин, как вампирши, они ненасытны на ложе, они напоминают конских пиявок, которые мучают лошадей. Зачем мужчины рождаются у женщин? Чтобы в конце концов умереть. Могила и женщина одинаково ненасытны». Однако Соломон в Притчах был угрюмым философом, а не романтическим поэтом, как галилейский «Соломон» Песни Песней, который на самом деле был Салмаахом, кенейским Дионисом, любившим, как было принято в эллинистическую эпоху, свою сестру-близнеца, Майскую Невесту Шулема.
Причина, по которой в наши дни так мало поэтов продолжают публиковать свои стихи после того, как им исполняется двадцать, заключена совсем не в том, как я думаю, что они не могут найти себе покровителя и зарабатывать достаточно денег этой своей профессией. Есть несколько способов поддержать свое существование, так или иначе связанных с поэзией, да и печатать стихи совсем несложно. Причина состоит в том, что в поэте что-то умирает. Возможно, он идет на компромисс, ставя некое другое занятие — религию, философию, политику, театр — выше поэтического. Но также возможно, что он теряет веру в Белую Богиню: женщина, которую он избрал своей Музой, превращается в обыкновенную жену, делая из него обыкновенного мужа. Чувство долга мешает ему уйти от нее, особенно если она — мать его детей и гордится своей ролью доброй жены. Но если нет Музы, то нет и поэта. Английские поэты в начале девятнадцатого века, когда читающая стихи публика была очень многочисленной, уже учуяли эту проблему, и многие, среди них Саути и Патмор, постарались опоэтизировать семейную жизнь, но успеха не добились. Белая Богиня — антидомашняя богиня. Она всегда «другая женщина», и играть ее роль более нескольких лет мало кто в силах, поскольку в сердце любой менады или музы живет искушение совершить самоубийство, обратившись к радостям домашнего очага.
В седьмом веке нашей эры некая Лиадан из Коркагойнея, женщина благородного происхождения и ученая поэтесса, предприняла неудачную попытку разрешить эту проблему. Вместе с двадцатью четырьмя поэтами-учениками она отправилась, как предписывал обычай, в поэтическое cuairt — путешествие с визитами; в частности они навестили поэта Куритира, который устроил для нее пир с элем. И она влюбилась в него. Он тоже влюбился и спросил ее: «Почему бы нам не пожениться? Наш сын будет знаменитым». Она ответила: «Не сейчас. Я еще не завершила поэтическое путешествие. Приезжай за мной в Коркагойней». Потом она принялась обдумывать его слова, и чем дольше она размышляла о них, тем меньше они ей нравились. Он говорил не об их любви, а об их славе и о славе сына, который, может быть, у них родится. Почему сын? Почему не дочь? Неужели он ставит свой дар выше ее дара? Почему надо заботиться о будущих, еще не рожденных поэтах? Почему Куритиру не довольствоваться своей поэтической славой в ее поэтическом обществе? Вынашивать детей для такого мужчины было бы грехом по отношению к себе самой, думала она, хотя любила его всем сердцем и искренне обещала стать его женой.
Итак, когда Лиадан завершила свои визиты к королям и вождям Коннаугта, обменялась поэтическими премудростями с поэтами, которых нашла там, и получила дары от принимавших ее хозяев замков, она дала обет чистоты, который не могла нарушить под страхом смерти, и сделала это не из религиозных соображений, а потому, что была поэтессой и понимала — брак с Куритиром разрушит их поэтическую связь. Он все же приехал за ней, и она последовала за ним, как обещала, но, верная своему обету, не стала с ним спать. Охваченный отчаянием, он тоже дал обет плотской чистоты. Тогда они отдались под покровительство жестокого и подозрительного святого Куммине, который предложил Куритиру выбирать: видеть Лиадан, но не говорить с ней, или говорить с ней, но не видеть ее. Как поэт он выбрал второе. По очереди они ходили вокруг келий друг друга в монастыре Куммине, не имея возможности повидаться. Когда же Куритир уговорил наконец Куммине несколько ослабить путы, тот немедленно обвинил их в нарушении обета и изгнал Куритира из монастыря. Куритир отрекся от своей любви и стал пилигримом, а Лиадан умерла, раскаявшись в ненужной победе, которую одержала над ним.
