В пустыне искушение неистовствовать, бредить, эксцентрично вести себя для многих оказывается слишком велико. Там нет верховного поэта или путешествующего ollave, чтобы указать им на то, как они позорят имя поэзии своими выходками. Они же неистовствуют, словно блаженные, пока их бред не обретает черты профессиональной аффектации и пока поэзия не теряет вовсе поэтический, прозаический и просто разумный смысл. Странное преображение. В античные времена художники брали свои темы у поэтов, хотя имели право писать что душе угодно, в рамках разумного и в пределах заданного; потом, когда поэзия сдала свои позиции, художники стали писать строго по заказу или что придется и в конце концов дошли до экспериментов с чисто декоративной росписью. А теперь приступы безумия у поэтов находят оправдание в аналогичных живописных экспериментах в самых невозможных формах и палитре. Так Сачеверелл Ситвелл писал в «Vogue» (август, 1945):
И вновь мы впереди европейского искусства…
Он перечисляет модных художников и скульпторов и добавляет:
Нетрудно отыскать соответствующие работы поэтов. Дилан Томас, чьи тексты не менее абстрактны, чем творения современных художников… Ему даже нет нужды объяснять свои образы, ибо они не должны быть полностью поняты.
И дело не в том, что так называемые сюрреалисты, импрессионисты, экспрессионисты и неоромантики хранят некую великую тайну, прикидываясь безумными подобно Гвиону. Они хранят, увы, отсутствие тайны.
Теперь нет поэтических тайн, если, конечно, не считать тайной то, что недоступно обычным людям, лишенным поэтического слуха от рождения или в силу образования (чего не происходит разве лишь в диком Уэльсе). Эти тайны, даже «Работа Колесницы», могут быть предметом беседы в переполненном ресторане или кафе, и никого не поразит молния: грохот оркестра, звон тарелок и шум сотен голосов утопят дерзкие слова… в любом случае, никто не будет их слушать.
Если бы это была обыкновенная книга, я бы, наверное, поставил здесь точку, как собирался вначале, однако дьявол появлялся в ней, и он не оставит меня в покое, пока я не отдам ему должного. Среди поэтических вопросов, на которые я не ответил, был вопрос Донна: «Кто рассек ногу дьявола?» И дьявол, который отлично знает свои священные книги, смеется надо мной потому, что я слишком поверхностно отнесся к некоторым элементам видения Иезекииля о Колеснице и обошел молчанием единственную тайну, на которую в Западной Европе все еще взирают со страхом. Так что мне придется вернуться, хотя я и устал, к Колеснице и историческому значению Битвы деревьев, а также к поэтическим проблемам, поставленным в начале этой книги. Поэтическая принципиальность требует никогда не надувать дьявола, рассчитывая, что он удовлетворится полуответом или ложью.
Иезекииль видел Мужа на Престоле в ореоле радуги, семь цветов которой соответствовали семи небесным светилам, властвовавшим над неделей. Символами четырех светил были четыре спицы в колесах Колесницы: Ниниб (Сатурн) — спица середины зимы, Мардук (Юпитер) — спица весеннего равноденствия, Нергал (Марс) — летняя спица, Набу (Меркурий) — спица осеннего равноденствия. А как насчет еще трех небесных тел — Солнца, Луны и планеты Иштар (Венера), соответствующих Капитолийской троице и троице, которой поклонялись в Элефантине и Гиераполе? Напомню, что метафизическое объяснение этого типа троицы, принесенное в Рим орфиками, заключается в том, что Юнона была физической природой (Иштар), Юпитер — оплодотворяющим или оживляющим началом (Солнце), а Минерва — направляющей мудростью вне Вселенной (Луна). Но эта концепция не нравилась Иезекиилю, потому что она ограничивала функции Иеговы бездумным отцовством, и хотя Солнце фигурирует в его видении в качестве крыльев Орла, ни Луны, ни Иштар нет и в помине.
Дьявол был прав. Видение Иезекииля нельзя объяснить, не открыв тайну Святой Троицы. Необходимо помнить, что в древних религиях каждой тайной «заведовал» определенный мистагог, который устно объяснял ее логику посвящаемым: часто он давал иконотропическое или ложное объяснение, но, по крайней мере, оно было исчерпывающим. Как я понял из «In Celsum» Оригена (второй век), в те времена Церковь объясняла некоторые тайны только ограниченному кругу старцев. Ориген говорит в запальчивости: «Почему бы нам не держать при себе наши тайны? Вы, язычники, поступаете так…» Логическое объяснение Троицы, которую рядовые христиане несмотря на всю ее кажущуюся нелогичность принимали на веру, было главной задачей мистагогов. Саму тайну никто не скрывает, о ней говорится в Символе Веры Афанасия; не секрет и вытекающая из первой вторая тайна: спасение мира инкарнацией Слова в виде Иисуса Христа. Не будь Коллегия кардиналов столь потрясающе немногословной в течение прошедших веков, первоначальное объяснение тайн, делающее Credo quia absurdum ненужным, не затерялось бы в далеком прошлом. Все же я верю, оно потеряно не навсегда, поскольку мы можем не сомневаться, что доктрина выкристаллизировалась из иудео-греческой мифологии, которая в конечном счете основывалась на единственной поэтической Теме.
Религиозная концепция свободного выбора между добром и злом, которая свойственна пифагорейской философии и пророческому иудаизму, развилась из манипуляций с алфавитом деревьев. В примитивном культе Вездесущей Богини, руководством к которому был этот алфавит, никакого выбора не предполагалось: приверженцы Богини принимали приятные и неприятные события, которыми она одаряла их, как неизбежную судьбу или как естественный порядок вещей. Перемена произошла, когда Богиню вытеснил Вездесущий Бог, и она исторически связана с насильственным удалением согласных Н и F из греческого алфавита и их включением в тайное восьмибуквенное имя Бога: по-моему, ясно, что пифагорейские мистики, которые спровоцировали перемены, принимали иудейский миф Творения и рассматривали эти две буквы как особенно священные и непричастные несовершенствам материальной вселенной. Поэтому, хотя в старой мифологии Н и F фигурировали в качестве месяцев, посвященных жестокой богине-боярышнику Kpaнае и ее обреченному партнеру Крону, в новой они представляли первое и последнее деревья священной рощи, первый и последний дни Творения. В первый день ничего не была сотворено, кроме не имеющего формы света, а в последний — и вовсе ничего. Таким образом, три согласных буквы Слова, «восьмикратного Города Света»: J — буква новой жизни и власти; Н — буква первого дня Творения, «Да будет Свет»; F — буква последнего дня Творения, «Да будет Покой», вместо которой в тетраграмматоне JHWH стоит W. Примечательно, что эти три буквы-месяца соотносятся с тремя коленами Южного царства — Вениамина, Иуды и Левия; а три драгоценных камня, приписанные этим родам в последовательности камней, — янтарь, огненный гранат («изумительный кристалл») и сапфир. Все три камня упоминаются Иезекиилем в связи с сиянием Бога и с Его Престолом. Муж на Престоле — не Бог, как можно предположить: Бог никому не позволяет зреть Его лик и жить после этого. Он — Божий образ, отраженный в одухотворенном человеке. Итак, хотя Иезекииль сохраняет традиционные представления о неизменном боге-солнце, который с вершины светового конуса правит четырьмя областями круглой вселенной — орел над четырьмя зверями, — и вечноизменчивом быке-тельце Небесном Геракле, он тем не менее убрал Иегову из старой Троицы — Солнце (Q're), Луна (Ashima) и Иштар (Anatha) и утвердил его как Бога, который требует национального совершенства, чьим двойником является священное Существо, полу-Вениамин-полу-Иуда, восседающий на Престоле Левия. Это объясняет, почему Израиль — «избранный народ»: текст Второзакония написан примерно в то же время, что видение Иезекииля, он посвящен избранному Священному Богу с новым именем, взятым из новой поэтической формулы, которая записывается как Жизнь, Свет и Покой.
