Венецианцы в общем более развиты умственно, чем другие их соотечественники, ибо, как ни плохо было их правительство, оно частенько давало им повод для размышлений; однако у венецианцев воображение, естественно, не столь пламенно, как у жителей Юга; а большинство венецианок, впрочем весьма любезных благодаря привычке к светской жизни, усвоили сентиментальный язык; при этом они отнюдь не утратили свободы нравов, но прибегают к аффектации в любовных излияниях. При всех своих недостатках итальянки обладают бесспорным достоинством — они совершенно лишены тщеславия; это достоинство до известной степени утратилось в Венеции, где светское общество играет большую роль, чем в других городах Италии. Тщеславие особенно развивается в свете: там расточают похвалы столь часто и столь поспешно, что все расчеты производятся мгновенно, и, для того чтобы добиться успеха, нельзя ни на минуту «отставать от времени». Но все-таки в Венеции еще можно было найти немало следов оригинального и свободного итальянского быта. Так, например, высокопоставленные дамы принимали своих гостей в кофейнях на площади Святого Марка: это вносило в светскую жизнь своеобразную простоту, и в салонах игра самолюбий не принимала слишком серьезного характера.
В Венеции сохранились также кое-где народные нравы и старинные обычаи. Соблюдение этих обычаев всегда говорит о почтении к предкам и о юности сердца, которому никогда не может наскучить прошлое, вызывающее в нем умиление; да и весь облик этого города удивительным образом навевает целый рой мыслей и воспоминаний. Площадь Святого Марка обставлена со всех сторон голубыми шатрами, в которых отдыхает множество турок, греков и армян; в глубине ее возвышается собор, своим видом напоминающий скорее мечеть
{228}, нежели христианский храм. Здесь можно получить представление о ленивой жизни сынов Востока, проводящих в кофейнях целые дни за чашкой шербета и трубкой ароматического табаку; в Венеции нередко можно также увидеть, как турки и армяне плывут по каналу в открытых лодках, небрежно развалившись на дне и поставив в ногах горшочки с цветами.
Самые знатные дамы и мужчины всегда выходят из дому в черных домино; но очень часто гребцы, которые правят гондолами (гондолы всегда черные, ибо система равенства в Венеции распространялась главным образом на предметы внешнего обихода)
{229}, одеты в белое и перетянуты розовым поясом; этот контраст поражает: можно подумать, что праздничный наряд предоставлен народу, в то время как знать не расстается с трауром.
Описывая европейские города, авторы старательно избегают изображать повседневную жизнь, ибо и обычаи наши, и даже наша роскошь отнюдь не поэтичны. Но в Венеции и в самом обыденном нет ничего пошлого: на фоне каналов и лодок самые заурядные бытовые сценки приобретают живописность.
На набережной Скьявони часто можно встретить владельцев театра марионеток, продавцов целебных снадобий и сказочников — все они, каждый на свой манер, обращаются к фантазии простонародной публики. Особенно достойны внимания сказочники: к великому восхищению своей аудитории, они обычно рассказывают в прозе эпизоды из поэм Ариосто и Тассо. Неподвижно сидя вокруг рассказчика, слушатели, большей частью полуодетые, напряженно ловят каждое его слово; время от времени им приносят в стаканах воду, за которую они платят не меньше, чем в других местах за вино; промочить горло — вот все, что нужно этому народу, когда ум его занят в течение долгих часов. Рассказчик весьма энергично жестикулирует, говорит громким голосом, то гневаясь, то восторгаясь; однако же ясно видно, что, в сущности, он совершенно спокоен, и к нему можно было бы обратиться со словами Сафо, которая сказала вакханке, бесновавшейся с полным хладнокровием: «Вакханка, ведь ты не пьяна, чего же тебе от меня надо?» И все же в выразительной пантомиме обитателей Юга не чувствуется деланости; любовь к жестикуляции унаследована ими от римлян и связана с их живым нравом, яркостью и поэтичностью их фантазии.
Порабощенный развлечениями народ легко было устрашить блеском, каким окружали себя венецианские правители. В Венеции никогда не видели солдат; все сбегались смотреть комедию, когда на подмостках случайно появлялся солдат с барабаном; однако достаточно было сбиру государственной инквизиции с дукатом на шапке показаться на народном празднике, чтобы тотчас же навести порядок в тридцатитысячной толпе. Было бы прекрасно, если бы подобная власть зиждилась на уважении к законам; но ее сила заключалась в том ужасе, какой внушали народу тайные меры правительства, принимавшиеся для сохранения порядка в стране. Тюрьмы (неслыханная вещь!) находились во дворце дожа; они помещались под его апартаментами; «Львиная пасть», куда опускали доносы, тоже находилась во дворце, где проживал глава правительства; зал, где собирались инквизиторы, был обтянут черной материей, и свет туда проникал только сверху; суд заранее предрешал обвинительный приговор; знаменитый «Мост вздохов» вел из дворца дожей прямо в тюрьму, куда заключали государственных преступников. Проезжая по каналу мимо стен темницы, можно было услышать крики «правосудия! на помощь!» — но невозможно было распознать, кто кричит жалобным приглушенным голосом. Наконец, когда государственному преступнику выносили смертный приговор, за ним приезжали ночью на лодке; он выходил через дверцу, открывавшуюся на канал; его отвозили на некоторое расстояние от города и топили в той части лагуны, где была запрещена рыбная ловля; какой ужасный обычай! Казнь совершалась в глубокой тайне: тело осужденного навеки исчезало и перед смертью он даже не мог надеяться, что друзья узнают о его мучениях и найдут его труп.
Когда Коринна и лорд Нельвиль приехали в Венецию, прошло уже около ста лет с тех пор, как прекратились подобные казни, но окружавшая их таинственность, столь поражающая воображение, еще не рассеялась; и хотя лорду Нельвилю были глубоко чужды политические интересы чужой страны, его удручала мысль о произволе и беззаконии, воспоминание о которых было еще живо в Венеции.
Глава девятая
— Жаль, если у вас останется только тяжелое впечатление, которое произвели на вас тайные методы венецианского правительства, — сказала Коринна лорду Нельвилю. — Надобно также отдать должное высоким достоинствам сената, некогда сделавшего Венецию республикой для знатных; он сумел вдохнуть в них энергию и облек их величием — это были плоды свободы, хотя она предназначалась лишь для немногих. Вы увидите, как аристократы были строги друг к другу, как они почитали — по крайней мере, в своем кругу — добродетели и права, которые должны были бы принадлежать всем; вы увидите, как по-отечески относились они к своим подданным, если только можно назвать отеческой заботу о народе, опекая который они старались упрочить лишь его достаток; вы увидите, как гордились они своим отечеством, ставшим их достоянием, но любовь к которому они сумели внушить народу, лишенному права участвовать в государственных делах.
