Коринна опустила глаза, закончив эту молитву, и ее взор поразила надпись на гробнице, возле которой она стояла на коленях: «Одинока на заре моей жизни, одинока на ее закате, одинока и теперь».
— Ах! — вскричала Коринна. — Вот ответ на мою молитву! с кем мне соревноваться, если я одинока на земле? кто порадуется моим успехам, если я сумею их добиться? кто примет участие в моей судьбе? чья любовь вдохновит меня на труд? в награду мне нужен был бы только один-единственный его взгляд.
Ее внимание привлекла и другая эпитафия: «Не оплакивайте меня, — говорил кто-то, умерший в юности, — если бы вы знали, от скольких мучений избавила меня эта гробница!»
— Какое отрешение от жизни внушают эти слова! — произнесла Коринна, заливаясь слезами. — Эта церковь, воздвигнутая недалеко от городской суеты, могла бы открыть людям великую тайну, если бы они того пожелали; но они проходят мимо, не заглядывая сюда, и волшебная власть забвения продолжает править миром.
Глава четвертая
Смутная жажда славы, ненадолго разогнавшая тоску Коринны, привела ее назавтра во флорентийскую картинную галерею; она надеялась, что вновь почувствует любовь к искусствам и к ней возвратится интерес к прежним занятиям. В музеях Флоренции и поныне господствуют республиканские порядки: статуи и картины там доступны для обозрения в любое время дня. Образованные люди, чьи услуги оплачивает государство, обязаны разъяснять публике значение этих шедевров. Здесь еще сохранилось известное уважение к искусству, столь характерное для Италии, и особенно для Флоренции, где Медичи при всем своем деспотизме отличались просвещенностью и, ограничивая во всем горожан, все же предоставляли им свободу для полета мысли. Народ во Флоренции очень любит искусство, сочетая эту страсть с благочестием, предписания коего в Тоскане выполняются строже, чем в других областях Италии; здесь нередко образы христианской истории смешиваются с образами античной мифологии. Один простолюдин, показывая иностранцам Минерву, называл ее Юдифью, а Аполлона — Давидом и, разъясняя содержание барельефа, на котором изображено взятие Трои, утверждал, что Кассандра
{250} была «доброй христианкой».
В картинной галерее Флоренции собрано огромное количество художественных сокровищ, и требуется немало дней, чтобы с ними ознакомиться. Коринна осмотрела всю галерею и с болью в сердце убедилась, что остается по-прежнему рассеянной и ко всему безучастной. Однако ее внимание привлекла к себе статуя Ниобеи: Коринну поразило достоинство и спокойствие, какие та сохраняла в своем глубоком горе. Без сомнения, в жизни лицо матери, оказавшейся в положении Ниобеи, было бы искажено мукой
{251}; но высокое совершенство искусства заключается именно в том, чтобы сохранять красоту и в выражении ужаса; в гениальном произведении нас потрясает не столько страдание героя, сколько непоколебимая могучая сила его духа. В другом зале, неподалеку от Ниобеи, находится голова умирающего Александра
{252}; лица этих статуй дают пищу для размышлений. Александр изумлен и негодует на то, что он не в силах победить законы природы. Черты Ниобеи выражают материнскую скорбь; с раздирающим душу отчаянием прижимает она к своей груди юную дочь; горе, написанное на этом удивительном лице, носит печать античного фатализма, который не оставлял никакого утешения для верующей души. Ниобея поднимает взор к небу, но без всякой надежды, ибо сами боги враждебны ей.
Возвратившись домой, Коринна стала обдумывать все, что она увидела, и ей захотелось, как в былые времена, записать свои мысли; однако непобедимая рассеянность мешала ей, и перо замирало на каждой странице. Как далек от нее был теперь дар импровизации! Она с трудом подыскивала слова; нередко у нее получались фразы, лишенные смысла, и она пугалась сама, перечитывая их, словно они возникли в горячечном бреду. Увидев, что ей не отвлечься от тяжелых мыслей, Коринна решила излить свои страдания на бумаге; но то уже не были идеи и чувства, которые находят отклик в сердце каждого человека: то был крик боли, однотонный, как крик ночной птицы. В ее выражениях было много жара и страсти, но им недоставало оттенков: они дышали горем, но не талантом. Чтобы хорошо писать, конечно, необходимо испытывать подлинное волнение, но оно не должно быть чересчур мучительным. Счастье всегда благотворно, и поэзия, самая меланхолическая, требует вдохновения, душевного подъема и приносит радость. Подлинное горе всегда бесплодно: оно может выразить лишь мрачную тревогу, томительные навязчивые мысли. Так, всадник, которого преследует зловещий рок, устремляется то в одну, то в другую сторону, но всякий раз оказывается на том же месте.
Болезненное состояние Коринны также пагубно отражалось на ее таланте. В ее бумагах были найдены отрывочные записи ее мыслей, которые она делала, безуспешно пытаясь вновь обрести способность к систематическому труду.
Глава пятая
Отрывки из размышлений Коринны
Я уже утратила свой талант и горько сожалею об этом. Мне было бы отрадно, если бы мое имя, хоть слегка овеянное славой, достигло его слуха; мне хотелось бы, чтобы написанное мною нашло бы в его душе отклик.
Тщетно я надеялась, что, вернувшись в свою страну, к привычным условиям жизни, он сохранит мысли и чувства, которые одни только нас объединяли. Ведь много можно сказать против такой женщины, как я! а единственным ответом на все это могут служить мой ум и моя душа; но что они значат для большинства людей!
Однако люди напрасно боятся умственного и душевного превосходства: это превосходство носит высоконравственный характер, ибо все понимать — значит быть крайне снисходительным к другим, а способность глубоко чувствовать развивает в человеке доброту.
Как могло случиться, чтобы два существа, которые поверяли друг другу свои самые сокровенные мысли, говорили о Боге, о бессмертии души, о своих горестях, внезапно стали совсем чужими! Какая великая тайна любовь! Что это за чувство — возвышенное или ничтожное? Согрето ли оно религиозным жаром, одушевляющим мучеников, или оно даже холоднее, чем простая дружба? Посылает ли нам Небо это самое свободное из чувств, или же оно порождено земными страстями? Ах, какие бури бушуют в глубине сердца!
Талант предназначен помогать человеку. Когда Доменикино был заточен в монастырь, он написал на стенах тюрьмы великолепные картины и оставил потомству замечательные творения на память о своем заточении; однако он страдал лишь от внешних обстоятельств; мучения не терзали его душу; когда же душа объята скорбью, человек ничего не в силах совершить, — источник творчества иссякает.
