Леди Эджермон, чьи недостатки усугублялись болезнью, становилась все нетерпимее ко всему выходившему за рамки ее однообразного, размеренного существования. Постоянно испытывая боли, она стала крайне раздражительной и видела во всем только дурное; она не выносила ни малейшего шума, никакого умственного и физического напряжения. Ей хотелось ограничить свою жизнь возможно меньшей затратой энергии, быть может, для того, чтобы легче было с ней расстаться. Как большинство людей, она выдавала личные пристрастия за свои убеждения и к тому же прикрывала их благородными принципами преувеличенно строгой морали. Она непрестанно разрушала жизненные иллюзии, осуждала самые скромные радости и, требуя неуклонного выполнения долга, не допускала никаких новшеств: завтрашний день не должен был хоть сколько-нибудь отличаться от вчерашнего. Люсиль подчинялась матери, но была умнее ее и более уступчива; она, наверное, поддержала бы мужа, и они вместе постарались бы смягчить все возрастающую суровость принципов леди Эджермон, если бы мать не уверяла дочь, что только таким образом можно отвратить лорда Нельвиля от его влечения к жизни в Италии.
— Надо неустанно бороться с его пагубной склонностью, — говорила она, — взывая к чувству долга.
Лорд Нельвиль, разумеется, также с уважением относился к требованиям долга, но у него были более широкие взгляды, чем у леди Эджермон. Он старался определить, в чем состоит долг, полагая, что выполнение его находится в полном согласии со всеми нашими склонностями и не требует от нас жертв и постоянной внутренней борьбы. Ему казалось, наконец, что добродетель не только не подавляет человека, но способствует его счастью и является своего рода предвосхищением небесного блаженства на земле.
Порой Освальд, развивая свои идеи, с радостью употреблял некоторые излюбленные выражения Коринны; он слушал себя с удовольствием, говоря ее языком. Леди Эджермон сердилась, когда он позволял себе так мыслить и говорить; новые идеи не нравятся пожилым людям: они убеждают себя, что мир не только ничего не приобрел, но даже много потерял со времени их молодости. Люсиль инстинктивно угадывала в оживленных речах лорда Нельвиля отзвуки его любви к Коринне; она опускала глаза, чтобы муж не заметил, что творилось у нее в душе; а он, не подозревая, что ей известны его отношения с Коринной, приписывал холодности ее упорное молчание во время его пылких излияний. Он не мог найти близкого себе по духу человека; тоска по прошлому с необычайной силой овладела им, и он впал в глубокую меланхолию. Он написал письмо князю Кастель-Форте, справляясь о Коринне. Но шла война, и письмо затерялось. Климат Англии был чрезвычайно вреден для Освальда, и врачи непрестанно твердили, что его легким снова грозит опасность, если он не поедет на зиму в Италию. Однажды он сказал теще и жене о том, что ему предписывают врачи и почему он не может выполнить их указаний.
— Когда мир будет заключен, — сказала ему леди Эджермон, — я надеюсь, вы все равно не захотите поехать в Италию.
— Если этого потребует здоровье милорда, — прервала ее Люсиль, — он хорошо сделает, поехав туда.
Ее слова были приятны ему, и он поблагодарил жену; но даже его благодарность задела за живое Люсиль, ибо ей показалось, что он хочет подготовить ее к своему отъезду.
Наконец весною был подписан мир и стала доступной поездка в Италию. Всякий раз, как лорд Нельвиль упоминал о своем нездоровье, Люсиль испытывала двойственное чувство: она и тревожилась за него, и боялась, что он намеревается провести зиму в Италии; то в порыве любви к мужу она даже преувеличивала грозившую ему опасность, то, поддаваясь ревности, внушенной тою же любовью, подвергала сомнению советы врачей, утверждавших, что для него вредно оставаться в Англии. Лорд Нельвиль объяснял подобное поведение Люсиль ее эгоизмом и безразличием к нему, и они мучили друг друга, скрывая свои сокровенные чувства.
Наконец леди Эджермон стало так плохо, что Люсиль и лорд Нельвиль только и говорили, что о ее болезни; за месяц до смерти несчастная женщина утратила дар речи; лишь по ее слезам и пожатию руки можно было догадаться, что она хочет сказать. Люсиль была в отчаянии. Освальд, тронутый до глубины души, проводил ночи напролет у постели больной, и так как дело было в ноябре, то заботы, которые он расточал ей, подорвали его здоровье. Леди Эджермон искренне радовалась, видя свидетельство любви к ней зятя. Недостатки ее характера постепенно сглаживались, хотя их вполне можно было бы извинить при ее тяжелом состоянии; на пороге смерти страсти замирают, а ведь именно страсти толкают нас на дурные поступки.
В ночь своей кончины она взяла руки Люсиль и лорда Нельвиля и, соединив их, прижала к сердцу; она подняла глаза к небу и, казалось, не сожалела о потере речи, ибо и движение ее, и взгляд были красноречивее всяких слов. Через несколько минут она умерла.
Лорд Нельвиль, который ухаживал за тещей, напрягая последние силы, опасно заболел; и убитая горем Люсиль вдобавок переживала ужасное беспокойство за жизнь своего мужа. Находясь в беспамятстве, лорд Нельвиль, возможно, несколько раз произносил имя Коринны и упоминал об Италии; в бреду он часто восклицал: «Хочу южного солнца, теплого воздуха!»; когда его трепала лихорадка, он говорил: «Как холодно здесь на Севере, здесь никак не согреешься». Когда он пришел в себя, то изумился, узнав, что Люсиль все приготовила к его отъезду в Италию; он выразил свое удивление; она отвечала, что решила послушаться советов врачей.
— Если вы позволите, — прибавила она, — мы с дочерью будем вас сопровождать: ребенок не должен расставаться с отцом и матерью.
— Конечно, — отвечал лорд Нельвиль, — нам незачем разлучаться. Но может быть, это путешествие будет для вас тяжело? Скажите только слово, и я откажусь от него.
— Нет, — возразила Люсиль, — меня страшит не это…
Лорд Нельвиль взглянул на нее и взял ее за руку: она уже готова была все сказать, но вспомнила, что мать советовала ей никогда не признаваться ему в своей ревности, и умолкла.
— Поверьте мне, милорд, — проговорила она, — я хочу лишь одного — восстановить ваше здоровье.
— У вас есть сестра в Италии, — продолжал лорд Нельвиль.
— Я это знаю, — отвечала Люсиль, — есть ли у вас какие-нибудь известия о ней?
— Нет, — сказал лорд Нельвиль, — после моего отъезда в Америку я ничего о ней не слыхал.
— Ну что же, милорд, мы узнаем о ней в Италии.
— Разве она вас еще интересует?
— Да, милорд, — ответила Люсиль, — я не забыла, как она была нежна со мной в детстве.
— О, ничего не следует забывать, — со вздохом сказал лорд Нельвиль, и оба замолчали.
Отправляясь в Италию, Освальд вовсе не думал возобновить отношения с Коринной; он был слишком благороден, чтобы допустить подобную мысль; но если ему не суждено было излечиться от болезни, которая ему угрожала, ему было бы отрадно умереть в Италии, сказав последнее прости Коринне и испросив у нее прощение. Он не мог предполагать, что Люсиль знала о его страсти к ее сестре; он и не подозревал, что во время болезни, в бреду, выдал терзавшую его тоску. Он не был высокого мнения об уме своей жены, потому что она не обладала творческим даром; она улавливала чужие мысли, но сама не высказывала сколько-нибудь интересных суждений. Освальд считал, что эта красивая и холодная женщина выполняет свой долг и любит его, насколько она вообще способна любить; но он не знал, как глубоко умеет чувствовать Люсиль: она тщательно скрывала это от него. Сейчас она из гордости таила свои огорчения; но даже при других, счастливых условиях она никогда бы не позволила себе выказать слишком пылкую любовь даже к мужу. Она стыдилась обнаруживать страстные чувства, хотя все же была на них способна. Строгие правила, привитые ей воспитанием, развили в ней чрезвычайную сдержанность, и она стала печальной и молчаливой: ей было внушено, что не следует открывать своих переживаний, а говорить на другие темы ей не доставляло удовольствия.
