Конечно, здесь следует забыть интересы мировой политики: когда они не связаны со священными чувствами и обязанностями, они охлаждают сердце. Здесь надо отказаться и от того, что в других странах называют светскими развлечениями: они почти всегда иссушают воображение.
В Риме можно наслаждаться жизнью уединенной, но полной интереса и свободно развивать в себе все, что заложено в нас свыше. Еще раз прошу вас, милорд, простите меня за любовь к моему отечеству, которая побуждает меня желать, чтобы его полюбил такой человек, как вы, и не судите со строгостью англичанина знак расположения, который выказывает вам итальянка, думая, что от этого она ничего не потеряет ни в своих, ни в ваших глазах.
Коринна
Тщетно пытался Освальд скрыть от себя самого, в какое волнение привело его это письмо: перед ним приоткрылось еще неясное будущее, полное счастья и наслаждений; мечты, любовь, энтузиазм — все, что есть прекрасного в душе человека, — все, казалось ему, соединилось в дивном плане Коринны совершать вместе с ним прогулки по Риму. На сей раз он не раздумывал: он тотчас же помчался к Коринне; по дороге, глядя на небо, он всем существом своим упивался безоблачным днем и чувствовал, как легко ему стало жить. Все его страхи и печали рассеялись при первом луче надежды; сердце его, так долго сжимавшееся от горя, билось и трепетало от радости; он опасался, что подобное блаженное состояние духа долго не продлится, но сама мысль, что оно быстротечно, придавала его лихорадочному волнению еще больше силы и энергии.
— Вы пришли? — сказала Коринна, увидев входящего лорда Нельвиля. — О, благодарю вас!
И она протянула ему руку. Освальд с величайшей нежностью прикоснулся к ней губами и в это мгновение почувствовал, как покинула его мучительная робость, которая так часто портила лучшие часы его жизни и заставляла его особенно горестно и тяжко томиться в присутствии самых любимых людей. Между ним и Коринной возникла какая-то близость, начало которой положило ее письмо; оба были довольны и полны нежной признательности друг к другу.
— Итак, сегодня утром, — заявила Коринна, — я покажу вам Пантеон и собор Святого Петра. Я все-таки немножко надеялась, — прибавила она, улыбаясь, — что вы согласитесь отправиться со мной в путешествие по Риму, лошади мои готовы. Я вас ждала, вы пришли, ну вот и прекрасно, едем!
— Удивительное создание! — воскликнул Освальд. — Кто вы? Откуда в вас столько очарования, столько разнообразных достоинств, которые, кажется, не могут совмещаться в одном человеке: чувствительность, веселость, вдумчивость, приветливость, непринужденность, скромность? Уж не мечта ли вы? Небесное счастье для человека, который вас встретил?
— Поверьте мне, — подхватила Коринна, — если в моей власти сделать немного добра, я никогда не откажусь от этого!
— Остерегайтесь, — возразил с жаром Освальд, беря руку Коринны, — остерегайтесь делать добро мне! Вот уже около двух лет, как сердце мое будто сжато железными тисками; если в вашем сладостном присутствии я чувствую какое-то облегчение, если я могу дышать подле вас, то что будет со мной, когда я снова вернусь к той жизни, какую определил мне мой жребий? Что будет со мной?
— Предоставим решить времени и судьбе, — прервала его Коринна, — произвела ли я на вас мимолетное впечатление, или же оно продлится долго. Если у нас родственные души, наша взаимная склонность не будет кратковременна. Но что бы там ни было, сейчас мы будем вместе восхищаться всем тем, что может возвысить наш ум и наши чувства; мы насладимся по крайней мере несколькими часами чистейшего счастья.
С этими словами Коринна стала спускаться по лестнице; Освальд, изумленный ее ответом, последовал за ней. Ему показалось, что она допускает возможность возникновения между ними неглубокого чувства, недолгого увлечения. Нечто легкомысленное послышалось ему в ее словах, и это больно задело его.
Ни слова не говоря, он сел в коляску рядом с Коринной.
— Я не думаю, — словно угадывая его мысли, промолвила она, — что наше сердце устроено таким образом, что мы или совсем не любим, или же охвачены непобедимою страстью. Бывает пора, когда любовь лишь только зарождается, и достаточно одной серьезной проверки, чтобы чувство исчезло. Обольщение сменяется разочарованием, и чем быстрее человек способен увлечься, тем быстрее может наступить охлаждение.
— Вы много размышляли о любви, сударыня, — с горечью заметил Освальд.
Коринна покраснела и некоторое время молчала; потом она опять заговорила — с достоинством и непритворной искренностью.
— Трудно допустить, — сказала она, — чтобы женщина, способная чувствовать, достигла двадцати шести лет, не узнав даже иллюзии любви; но то, что я никогда не была счастлива и не встретила человека, достойного моей привязанности, дает мне право на участие, и я рассчитываю на ваше.
Эти слова и тон, каким они были произнесены, слегка рассеяли облачко на лбу Освальда; однако же он сказал себе: «Она самая обольстительная из женщин, но она итальянка; у нее не такое робкое, невинное, еще не познавшее себя сердце, как у юной англичанки, которую предназначил мне в жены отец».
Эта юная англичанка, по имени Люсиль Эджермон, была дочерью лучшего друга отца лорда Нельвиля; она была еще ребенком, когда Освальд покинул Англию, и он не только не мог жениться на ней, но даже и представить себе, какой она вырастет.
Глава вторая
Освальд и Коринна первым делом поехали в Пантеон, ныне именуемый церковью Святой Марии Ротонды
{26}. В Италии католицизм повсюду унаследовал черты язычества; но только Пантеон — единственный античный храм в Риме, сохранившийся в целости, единственный памятник, дающий полное представление о красоте зодчества древних и об особенностях их религиозного культа. Освальд и Коринна остановились на площади перед Пантеоном, чтобы полюбоваться портиком храма и колоннадой, его поддерживающей.
Коринна обратила внимание лорда Нельвиля на то, что Пантеон построен таким образом, что кажется гораздо грандиознее, чем он есть на самом деле.
— Собор Святого Петра, — сказала она, — произведет на вас обратное впечатление: сперва он покажется вам не столь огромным, каков он в действительности. Такой обман зрения, выгодный для Пантеона, происходит, как говорят, оттого, что между его колоннами больше пространства и простора для игры воздуха, но главное — оттого, что он почти лишен мелкого орнамента, которым изобилует собор Святого Петра. Так и поэзия древних: они писали лишь крупными мазками, предоставляя слушателям восполнять воображением все опущенные детали; мы же, современники, мы слишком многоречивы во всех родах искусства.
— Этот храм, — продолжала Коринна, — был посвящен Агриппою
{27}, любимцем Августа, своему другу или, скорее, повелителю. Однако повелитель из скромности отклонил от себя подобные почести, и Агриппа посвятил храм всем олимпийским богам
{28}, чтобы заменить ими единственного земного бога — власть. Над фронтоном Пантеона возвышалась бронзовая колесница, на ней стояли статуи Августа и Агриппы. Такие же статуи, лишь несколько в другом виде, красовались по обеим сторонам портика; на фризе его еще и сейчас можно прочитать слова: «Агриппа его посвятил». Именем Августа назван век, ставший целой эпохой в развитии человеческого разума. Множество замечательных произведений искусства, созданных его современниками, образовали как бы лучи венца, сиявшего над головою Августа. Своим великим умением отличать гениальных поэтов он снискал себе славу в потомстве.
