— Конечно, — сказал Освальд, — мы хотим, чтобы смерть была окружена знаками печали; еще задолго до того, как нас озарил свет христианства, мы находили в нашей древней мифологии и в поэзии Оссиана
{42} свидетельства того, что у наших могил раздавались лишь жалобные вопли и погребальные песни. Вы же хотите только забвения и радости жизни; а я не уверен, захотел ли бы я, чтобы ваше прекрасное небо подарило мне подобное счастье.
— Не думайте, однако, — возразила Коринна, — что наши нравы ветрены, а умы легкомысленны. Только тщеславие порождает легкомыслие; ленивая беспечность может дать человеку ненадолго забвение, погрузив его на короткое время в жизненный сон, но она не сушит и не охлаждает сердца; к нашему несчастью, из этого душевного состояния нас вырывают страсти более глубокие и более страшные, чем те, какие свойственны деятельным натурам.
Меж тем Коринна и лорд Нельвиль приблизились к выходу из собора.
— Еще один последний взгляд на это величественное святилище! — сказала она. — Вы видите, сколь ничтожно мал человек перед лицом религии, хоть он и ограничивается созерцанием ее материальной оболочки! Смотрите, какую несокрушимость, какую длительность умеют придавать смертные своим созданиям, в то время как сами они столь быстро расстаются с жизнью, переживая себя только в гениальных творениях. Этот храм — образ бесконечности: нет предела чувствам, которые он рождает, думам, которые он вызывает, веренице бесчисленных лет, о которой он напоминает, наводя на размышления о будущем или же о прошлом; и когда выходишь за эту ограду, то кажется, что от небесных мыслей ты спустился к земной суете и, расставшись с вечной жизнью религии, вступил в легкомысленную атмосферу современности.
Когда они вышли, Коринна обратила внимание лорда Нельвиля на то, что на барельефе, высеченном на вратах собора, изображены сцены из «Метаморфоз» Овидия.
— В Риме никого не шокируют, — сказала она, — языческие образы, освященные искусством. Чудесные произведения гениальных художников всегда наполняют душу благоговейным чувством, и мы украшаем христианскую церковь всеми шедеврами, хотя бы и вдохновленными другими религиями.
Освальд улыбнулся этому объяснению Коринны.
— Верьте мне, милорд, — продолжала она, — народы, обладающие живым воображением, всегда правдивы в своих чувствах. Но до свидания; если угодно, завтра я поведу вас на Капитолий. Я надеюсь, что смогу предложить вам еще не одну прогулку по Риму; а когда они кончатся, вы уедете? Разве…
Она остановилась, испугавшись, что слишком много сказала.
— Нет, Коринна, нет! — подхватил Освальд. — Я не откажусь от этого луча счастья, который, быть может, послал мне с небес мой ангел-хранитель.
Глава четвертая
На другой день Освальд и Коринна отправились в странствие по Риму уже без прежней неловкости, с большим душевным спокойствием. Они чувствовали себя друзьями, которые путешествуют вместе, они начинали говорить о себе «мы». О, как нежно звучит это «мы» в любящих устах! Какое робкое и в то же время пылкое признание заключено в нем!
— Итак, мы сегодня едем на Капитолий! — заявила Коринна.
— Да, мы сегодня едем на Капитолий, — отозвался Освальд, и в этих простых словах он выразил все — столько мягкости и ласки было в его голосе!
— С высоты Капитолия — в его нынешнем виде — можно отлично рассмотреть семь римских холмов
{43}, — сказала Коринна. — Потом мы их все обойдем: ведь каждый из них хранит исторические воспоминания.
Сперва Коринна и Освальд поехали по дороге, некогда названной «Священной»
{44}, или «Триумфальной».
— Тут проезжала ваша колесница? — спросил Освальд.
— Да, — ответила Коринна. — Воображаю, в какое изумление привела моя колесница эту античную дорожную пыль!.. Правда, после гибели Римской республики столько преступлений оставили здесь свои следы, что почтение, какое внушала эта дорога, заметно уменьшилось.
Коринна велела кучеру подъехать к лестнице, ведущей на современный Капитолий. На древний Капитолий ход шел с Форума.
— Как бы мне хотелось, — промолвила Коринна, — чтобы это были те самые ступени, по которым поднимался Сципион, когда, посрамив своих клеветников, окруженный славой, он спешил в храм возблагодарить богов за одержанные им победы
{45}. Впрочем, и новая лестница, и новый Капитолий выстроены из обломков древнего Капитолия, а мирный магистрат, нашедший здесь приют
{46}, носит высокое имя Дворца римских сенаторов, — имя, перед которым некогда склонялась вся вселенная. Сохранились только имена, но они так приятны для слуха, в них столько древнего величия, что при одном их звуке душа наполняется каким-то отрадным волнением — чувством сладостным, хотя и смешанным с горестью. На днях я спросила у одной бедной женщины, встретившейся мне по дороге, где она живет. «На Тарпейской скале»
{47}, — ответила она, и хоть эти слова утратили свой былой смысл, они и сейчас еще тревожат наше воображение.
