— Если вам этого хочется, — ответил Освальд, — я попрошу у Коринны позволения привести вас к ней.
— И постарайтесь, пожалуйста, — подхватил мистер Эджермон, — чтобы она показала нам, когда мы будем у нее, как она импровизирует, поет, танцует.
— Коринна, — возразил лорд Нельвиль, — не показывает своих талантов иностранцам: это особа во всех отношениях равная нам с вами.
— Извините меня, если я ошибся, — сказал мистер Эджермон, — но так как я не знаю другого ее имени, кроме Коринны, и она в двадцать шесть лет живет совсем одна, без единого родственника, я подумал, что она существует своими талантами и охотно воспользуется случаем их показать.
— У нее совершенно независимое состояние, — с живостью прервал его Освальд, — а душа у нее еще более независимая.
Мистер Эджермон тотчас же прекратил этот разговор, раскаявшись, что начал его, когда увидел, как он задел Освальда. Англичане — самые чуткие и деликатные люди на свете во всем, что касается подлинных чувств.
Мистер Эджермон удалился. Оставшись в одиночестве, лорд Нельвиль невольно воскликнул в волнении:
— Я должен жениться на Коринне, я должен быть ее защитником, чтобы впредь никто не мог о ней судить превратно! Я дам ей то немногое, что могу дать, — имя, положение, — а она даст мне высшее счастье, какое только одна она на всей земле может подарить.
В таком расположении духа он поспешил к Коринне, как никогда полный нежного чувства любви и надежды; однако по свойственной ему застенчивости он начал разговор с самых незначительных предметов, в том числе с просьбы привести к ней мистера Эджермона. При этом имени Коринна заметно смутилась и дрогнувшим голосом отказалась выполнить желание Освальда. Он был чрезвычайно удивлен.
— Я думал, — сказал он, — что в доме, где принимают столько людей, не могут отказать в приеме человеку лишь потому, что он мой друг.
— Не обижайтесь, милорд, — отвечала Коринна, — поверьте, у меня должны быть очень важные причины для отказа.
— Какие причины? — спросил Освальд. — Вы мне скажете о них?
— Это невозможно! — вырвалось у Коринны. — Совершенно невозможно!
— В таком случае… — начал Освальд, но у него перехватило дыхание от волнения, и он хотел уйти.
Коринна, вся в слезах, сказала ему по-английски:
— Ради бога, если вы не хотите разбить мне сердце, не уходите!
Эти слова и тон, каким они были сказаны, глубоко тронули Освальда; он сел в некотором отдалении от Коринны, молча прислонившись головой к лампе в виде алебастровой вазы, освещавшей комнату.
— Жестокая женщина! — вдруг обратился он к ней. — Вы видите, что я вас люблю, вы видите, что двадцать раз на дню я готов предложить вам мою руку, всю мою жизнь, а вы не хотите сказать мне, кто вы! Скажите мне, Коринна, скажите, наконец! — повторил он, протягивая ей руки с мольбой.
— Освальд! — вскричала Коринна. — Освальд, вы не знаете, какую боль причиняете мне! Если бы я безрассудно открылась вам, вы бы меня разлюбили!
— Великий боже! — ужаснулся он. — Что же вы можете мне открыть?
— Ничего такого, что могло бы уронить меня в ваших глазах, — ответила она, — но случайные обстоятельства, разность наших склонностей, наших убеждений, которая некогда существовала, а теперь не будет существовать. Не требуйте от меня, чтобы я рассказала вам о себе; когда-нибудь, может быть, когда-нибудь, если вы будете меня достаточно любить, если… Ах, я не знаю сама, что говорю, — продолжала Коринна, — вы узнаете все, но не покидайте меня, доколе не выслушаете меня! Поклянитесь мне в этом именем вашего отца, чья душа теперь в раю!
— Не произносите этого имени! — вскричал лорд Нельвиль. — Ведь вы не знаете, соединит ли оно нас или разлучит! Вы верите в то, что он согласился бы на наш союз? Если верите, то скажите мне прямо, и я не буду больше так мучиться, так терзаться. Когда-нибудь я расскажу вам, как печальна была моя жизнь; но вы видите, в каком состоянии я сейчас, в какое состояние вы меня привели!
И в самом деле, лоб его покрылся холодным потом и губы его дрожали, когда он произносил эти слова. Коринна села рядом с ним и, взяв его за руки, тихонько старалась его успокоить.
— Мой дорогой Освальд, — сказала она, — спросите у мистера Эджермона, был ли он когда-нибудь в Нортумберленде? или, по крайней мере, был ли он там пять лет тому назад? только в том случае, если он там не был в те годы, вы сможете привести его ко мне.
Освальд пристально посмотрел на Коринну при этих словах; она опустила глаза и умолкла.
— Я сделаю так, как вы мне приказали, — ответил ей лорд Нельвиль и ушел.
Возвратившись домой, он долго ломал голову, размышляя о тайне Коринны; ему казалось очевидным, что она прожила много лет в Англии и что ее имя и семья должны быть известны там; но почему она это скрывала от него, почему она покинула Англию, если там был ее дом? Все эти вопросы чрезвычайно тревожили Освальда; он был уверен, что ничего дурного не могло обнаружиться в жизни Коринны, но боялся несчастного стечения обстоятельств, которые бы сделали ее виновной в чужих глазах, и особенно он страшился, что ее могут осудить в Англии. Если бы Коринна навлекла на себя неодобрение в любой другой стране, Освальд бы это перенес; но любовь к родине была в нем неотделима от горячей привязанности к памяти отца, и оба эти чувства, сливаясь воедино, все сильнее им завладевали. От мистера Эджермона Освальд узнал, что тот был впервые в Нортумберленде в прошлом году, и пообещал представить его Коринне в тот же вечер. Сам он поехал к ней несколько раньше, чтобы сообщить о том представлении, какое создалось о ней у мистера Эджермона, и попросить ее принять англичанина со всей возможной холодностью, дав понять ему, как он обманывался.
— Позвольте мне, — сказала Коринна, — вести себя с ним как со всеми; если он захочет послушать меня, я буду импровизировать для него; одним словом, я буду такою, какова я на самом деле, и все-таки я надеюсь, что он скорее заметит мои душевные достоинства, если я буду обходиться с ним просто, без чопорности.
— Да, Коринна, — ответил Освальд. — Да, вы правы! Ах, как ошибся бы тот, кто захотел бы хоть чем-нибудь помешать вашей прелестной естественности!
Тут явился мистер Эджермон и вместе с ним кое-кто из друзей Коринны. С начала вечера лорд Нельвиль не покидал своего места подле Коринны и с пылкостью влюбленного и рыцаря-заступника говорил обо всем, что могло выставить ее в наилучшем свете; он выказывал ей такие знаки внимания, которые имели целью скорее внушить другим уважение к ней, чем выразить его собственные чувства; но скоро он с радостью убедился, что его старания излишни. Коринна совершенно покорила мистера Эджермона, покорила не только умом и прелестью своего обхождения, но произвела на него то неотразимое впечатление, какое благородные характеры всегда производят на правдивые натуры; и когда он осмелился попросить ее импровизировать на какую-нибудь тему по ее выбору, он вложил в свою просьбу об этой милости столько же почтительности, сколько и жара. Она согласилась, не заставив и минуты себя просить, и сумела доказать, что это действительно милость, хотя ее было и нетрудно добиться. Но ей так горячо хотелось понравиться соотечественнику Освальда — уважаемому человеку, чье мнение могло бы повлиять на его молодого друга, — что она вдруг почувствовала никогда не испытанную прежде робость; она хотела начать, но от волнения у нее перехватило дыхание, и она не могла произнести ни слова. Освальд страдал, боясь, что она не покажется англичанину во всем своем блеске. Он опустил глаза; его волнение было столь явным, что Коринна, озабоченная единственно тем впечатлением, какое она производила на него, теряла все больше и больше присутствие духа, необходимое для искусства импровизации. Наконец, чувствуя, что она колеблется, что слова ей подсказывает память, а не сердце, что она не выражает словами своих действительных переживаний и мыслей, она вдруг остановилась.
