Прогуливаясь с Коринной, Освальд заметил, что легкий ветерок издавал гармонические звуки и в воздухе слышались аккорды, которые словно рождались из шелеста цветов и деревьев и дарили свой голос природе. Коринна сказала ему, что это звучат эоловы арфы, которые она развесила в саду в нескольких гротах, чтобы наполнить атмосферу не только благоуханием, но и мелодиями. В этом чудесном убежище Освальда с особой силой охватило чувство возвышенной любви к Коринне.
— Выслушайте меня, — сказал он, — до этого дня совесть мучила меня за то, что я был счастлив возле вас; но сейчас я верю, что мой отец послал мне вас, чтобы покончить с моими страданиями. Я его оскорбил при жизни, но его же молитвы принесли мне милость Небес. Коринна! — вскричал он, падая перед ней на колени. — Я прощен! Я это чувствую по тому сладостному, непорочному покою, который царит в моей душе. Ты можешь без страха соединить свою судьбу с моей; в ней уже нет ничего рокового!
— Хорошо, — ответила Коринна, — так насладимся еще некоторое время ниспосланным нам душевным покоем. Но не будем говорить о нашей судьбе: она так пугает, когда желают в нее вмешаться, когда пытаются получить от нее больше, чем она может дать. Ах, мой друг, не будем ничего менять в нашей жизни, раз мы счастливы!
Лорд Нельвиль был задет ответом Коринны. Как он полагал, она должна была заметить, что он готов рассказать ей все, обещать ей все, если она в эту минуту поведает ему свою историю; но она еще раз уклонилась от объяснения, и это оскорбило и опечалило его; он не понимал, что тонкое чувство такта помешало Коринне воспользоваться его порывом и связать его клятвой. К тому же, быть может, истинной и глубокой любви свойственно страшиться приближения торжественного момента, каким бы он ни был желанным, и с трепетом менять надежду на само счастье. Освальд, которому это не приходило в голову, решил, что Коринна, при всей любви к нему, хочет сохранить свою независимость и старается отдалить все, что может привести к их нерасторжимому союзу. Эта мысль вызвала в нем болезненное раздражение, и тотчас же, приняв холодный и замкнутый вид, он без единого слова последовал за Коринной в ее картинную галерею. Она сразу догадалась, какое впечатление произвел на него ее ответ. Но, зная его гордость, она не посмела сказать, что заметила это. Тем не менее, показывая ему свои картины и объясняя их содержание, она смутно надеялась смягчить его, что придавало ее голосу еще более трогательное очарование, даже когда она произносила самые безразличные слова.
Ее галерея состояла из исторических картин, пейзажей, а также из картин, посвященных религиозным и поэтическим сюжетам. Картин, изображающих многочисленные группы людей, у нее не было. Без сомнения, такой род живописи, представляя большие трудности для выполнения, не слишком радует глаз. В подобных произведениях либо трудно уловить красоту, либо внимание отвлекается различными деталями. Внутреннее единство, этот главный принцип искусства, как, впрочем, и всего существующего, здесь неизбежно нарушается. На первой из исторических картин Коринны был изображен Брут, сидящий в глубокой задумчивости у пьедестала статуи Рима. На заднем плане видны рабы, уносящие бездыханные тела двух его сыновей, им самим осужденных на смерть; с другой стороны стоят мать и сестры, предаваясь отчаянию: от женщины, к счастью, не требуют того мужества, какое заставляет приносить в жертву сердечные привязанности. Счастливая мысль — поставить подле Брута статую Рима: она все объясняет. Но можно ли без пояснения догадаться, что это Брут Старший, только что пославший своих сыновей на казнь?
{158} И все-таки нельзя передать это событие точнее, чем на этой картине. В отдалении виднеется Рим — еще бедный, простой город, без пышных зданий и украшений, но уже чувствуется, что это великая родина, способная вдохновлять на подобные жертвы.
— Я не сомневаюсь, — сказала Коринна лорду Нельвилю, — когда я назвала вам имя Брута, эта картина сразу же вас захватила; вы могли бы смотреть на нее, и не зная ее сюжета; однако загадка, которую мы тщимся разгадать, глядя на историческую картину с неизвестным сюжетом, омрачает радость, получаемую от искусства, ибо оно должно быть ясным и понятным.
Я избрала этот сюжет, потому что он напоминает о самом ужасном деянии, какое можно совершить во имя любви к родине. Вторая картина дополняет первую: она изображает Мария, которого пощадил кимвр
{159}, не посмев убить такого великого человека; вид Мария внушителен, одежда кимвра весьма живописна, а лицо его весьма выразительно. Это событие относится ко второму периоду истории Рима, когда законы уже не имели значения, но гений оказывал значительное влияние на судьбы государства. Затем последовала эпоха, когда таланты и слава подвергались лишь поношениям и навлекали на себя бедствия. Третья картина, которую вы здесь видите, изображает Велисария; он несет на плечах тело своего маленького поводыря, просившего для него подаяние. Вот как Велисарий, нищий и слепой, был вознагражден своим государем!
{160} и во всей вселенной, им завоеванной, не нашлось для него другого дела, кроме погребения останков бедного ребенка, который один только не покинул его. Лицо Велисария производит огромное впечатление, и вряд ли после художников древности кто-нибудь еще создавал столь прекрасное произведение искусства. Воображение живописца, подобно воображению поэта, соединило в одном образе, пожалуй, слишком много различного рода страданий, чтобы тронуть душу жалостью; но кто скажет, что это и есть Велисарий? Не следует ли быть верным истории, чтобы ее изображать, но будет ли изображение живописно, если быть ей верным? Подле этих картин, представляющих в образе Брута добродетели, сходные с преступлением, в образе Мария — славу, приносящую бедствия, в образе Велисария — заслуги, вознагражденные ужасными гонениями, — одним словом, подле картин, изображающих все невзгоды людей, о которых летописи повествуют каждая на свой лад, я поместила две картины старой школы: они несколько облегчают унылую душу, напоминая нам о религии, утешительнице порабощенной и истерзанной вселенной, о религии, вливающей жизнь в человеческое сердце, когда все кругом угнетено и безмолвствует. Первая картина принадлежит кисти Альбани
{161}: на ней мы видим Младенца Христа, заснувшего на кресте. Поглядите, как кроток, как спокоен его лик! Какие чистые мысли он вызывает! Он учит нас тому, что Божественная любовь не страшится ни мучений, ни смерти. Вторая картина — работы Тициана; мы видим на ней Иисуса Христа, согбенного под бременем креста. Мать его идет ему навстречу; увидев его, она опускается перед ним на колени. Восхитительно это преклонение матери перед муками и небесными добродетелями сына! Какой взгляд у Христа! какая божественная покорность судьбе и в то же время какие страдания! и как роднят его с сердцем человека эти страдания! Несомненно, это самая прекрасная из всех моих картин: к ней-то я постоянно обращаю свой взор и никогда без волнения не могу смотреть на нее.
