Самый заурядный человек во время молитвы, когда он страдает и взывает к Небесам, испытывает чувства, какие он мог бы выразить языком Мильтона, Гомера или Тассо, если бы образование научило его облекать свои мысли в слова. Существует лишь два рода людей: те, что способны испытывать энтузиазм, и те, что его презирают; все остальные различия между людьми создает общество. Один не находит слов для выражения своих чувств, другой знает, что ему сказать, чтобы прикрыть пустоту своего сердца. Но источник, который, повинуясь гласу Небес, начинает бить из недр скалы, — это истинный талант, истинная вера, истинная любовь.
Торжественность нашего культа — картины, на которых изображены коленопреклоненные святые с возведенным молитвенно взором, статуи на гробницах, словно ждущие часа, чтобы пробудиться вместе с усопшими, церкви с их необъятными сводами — все это глубоко проникнуто религиозными идеями; я люблю пышные почести, какие люди воздают Тому, кто не сулит им ни богатства, ни власти, кто карает и награждает лишь сердечным волнением; тогда я еще больше горжусь, что я человек; я ценю в людях бескорыстие; и если даже церковная роскошь чрезмерна, пусть расточают земные блага ради жизни иной, пусть расточают Время ради Вечности: ведь достаточно забот мы уделяем завтрашнему дню, достаточно труда требуют наши земные дела! О, как я люблю бесполезное! бесполезное, если считать, что жизнь состоит лишь в тяжких трудах ради скудного заработка! Но если мы, живя на земле, совершаем странствие к небесам, то что может быть прекраснее, чем возвышать нашу душу, дабы она чувствовала бесконечное, незримое и вечное еще в ограниченных пределах земного бытия.
Иисус Христос позволил слабой женщине, раскаявшейся грешнице, умастить его ноги драгоценным миром; и, осудив тех, кто советовал женщине сохранить это миро для более полезной цели, он сказал: «Не мешайте ей, ибо недолго пребуду я с вами!»
{177} Увы! все благое и высокое на земле недолго остается с нами: лета, немощи и смерть быстро иссушают эту каплю росы, упавшую с неба и покоящуюся только на цветах. Дорогой Освальд, позвольте же нам все собрать воедино: любовь, религию, гений и солнце, благоухания, музыку и поэзию; безбожие живет лишь в холодных, себялюбивых, низких душах. Иисус Христос сказал: «Где двое или трое собраны во имя мое, там и я посреди них»
{178}. А что это значит, Господи, собираться во имя Твое, как не радоваться дарам нашей прекрасной природы, воздавать Тебе хвалу за них и благодарить Тебя за жизнь и еще горячее благодарить за то, что есть и другое сердце, тоже созданное Тобой и во всем созвучное с нашим!
Лицо Коринны в эту минуту светилось небесным вдохновением. Освальд едва мог удержаться, чтобы тут же, посреди храма, не упасть перед ней на колени; он долго молчал, с наслаждением перебирая в уме ее слова и стараясь найти их отблеск в ее очах. Однако он все-таки решил заговорить, не желая отступаться от дорогих ему убеждений.
— Коринна, — произнес он наконец, — позвольте вашему другу сказать еще несколько слов. Душа его не очерствела, о, ничуть, поверьте, Коринна! и если я люблю строгость в воззрениях и в поступках, то потому, что она придает чувствам большую глубину и продолжительность. Если я люблю разум в религии, иначе говоря, если я отвергаю противоречивые догматы и внешние способы воздействия на людей, то потому, что я нахожу Божество в разуме точно так же, как и в безотчетном душевном порыве; и если я не могу примириться с тем, чтобы человека лишили какой-нибудь из его способностей, то потому, что даже их всех недостаточно, чтобы узнать истину, которую ему открывают и размышления, и голос сердца: бытие Бога и бессмертие души. Что можно добавить к этим великим идеям, тесно связанным с добродетелью? Осмелюсь сказать, что поэтическое воодушевление, которое придает вам такое очарование, еще не самый спасительный вид благочестия. Можем ли мы, Коринна, в таком состоянии духа подготовиться к тем бесчисленным жертвам, которых требует от нас долг? Когда судьбы человеческие — настоящие и грядущие — еще представлялись уму, словно в туманном облаке, откровение озаряло душу в редкие минуты экстаза; но мы, христиане, обладающие ясным и непреложным знанием истины, мы не можем сделать чувство, лишь услаждающее нас, нашим единственным руководителем: вы описываете мне блаженное бытие праведников, а не жизнь простых смертных. Угодная Богу жизнь — это борьба, а не хвалебный гимн. Если бы мы не были обречены усмирять в этом мире свои и чужие дурные страсти, тогда действительно человечество можно было бы делить только на людей с холодными или восторженными душами. Но человек — существо более жестокое и опасное, чем думаете вы, и поэтому разумное благочестие и сознание непреклонного долга служат необходимой уздой для его гордыни и гибельных заблуждений!
Как бы вы ни восхищались великолепием ваших многочисленных обрядов, поверьте мне, дорогой друг, созерцание вселенной и ее Творца всегда будет самым лучшим служением Божеству, служением, которое захватывает воображение и в котором нельзя отыскать ничего пустого и нелепого. Догматы, оскорбляющие мой разум, охлаждают и мой энтузиазм. Несомненно, мир, в каком мы живем, — это тайна, которой мы не можем ни понять, ни отрицать; но лишь безумец откажется верить в то, чего он не в силах объяснить; однако все, что противоречиво, сотворено людьми. Мы не можем проникнуть в тайну Божества своим умом, но она не противоречит ему. Один немецкий философ сказал
{179}: «Я знаю только два великих явления во вселенной: звездное небо над нашей головой и чувство долга в нашем сердце». И в самом деле, все чудеса мироздания заключены в этих словах.
Простая и строгая религия не иссушает сердце, и до знакомства с вами, Коринна, я был склонен думать, что лишь одна она способна сделать наши привязанности более прочными и продолжительными. Я знал человека, чья высоконравственная и непорочная жизнь была источником его безграничной нежности к людям; он сохранил до самой старости девственную чистоту души, которая, конечно, поблекла бы, если бы он предавался бурным страстям и впадал в заблуждения. Спору нет, раскаяние — благородное чувство, и я жажду верить в его чудесную силу; но раскаяние, которое повторяется, утомляет душу: оно возрождает ее лишь однажды. Искупление совершается в глубине нашей души, и эта великая жертва не может возобновляться. Когда слабый человек с ней свыкается, у него уже не остается сил для любви. Ибо надо обладать силой, чтобы любить и проявлять постоянство.
Я возражаю против вашего пышного богослужения, которое, по вашим словам, так сильно действует на воображение; я нахожу, что воображение наше развивается в тишине и уединении; чувства, которые нам предписывают извне, менее сильны, чем те, которые непроизвольно зарождаются в нас. Я вспоминаю одного протестантского священника, который под вечер читал проповедь в Севеннских горах. Он говорил о преследуемых и изгнанных своими братьями французах, чей прах был перенесен в эти места; священник обещал их друзьям, что они встретятся с ними в лучшем мире; он утверждал, что добродетельная жизнь подарит им это блаженство; он говорил: «Творите людям добро, чтобы Бог залечил в вашем сердце раны, нанесенные скорбью!» Его поражала жестокость, с какой человек — существо недолговечное — относится к себе подобным, и он долго рассуждал о смерти, о которой с ужасом помышляют живые. В его словах все было справедливо, и они трогали сердца, его речь звучала в полной гармонии с окружавшей природой. Поток, шумевший вдалеке, звезды, мерцавшие в небе, казалось, выражали те же мысли, но по-своему. Природа блистала своим великолепием — единственным земным великолепием, не оскорбительным для обездоленных; и эта величавая простота потрясала душу гораздо сильнее, чем все пышные церковные церемонии.
