Однажды я рассказал графу Рэмону о впечатлении, какое производило на меня это сходство; он поблагодарил меня, но после минутного раздумья добавил:
— Однако же, у меня с сестрой нет ничего общего в характере.
Тут он замолчал; но, припоминая впоследствии эти слова, а также и другие обстоятельства, я пришел к выводу, что он не хотел, чтобы я женился на его сестре. Я не сомневаюсь, что она уже тогда к этому стремилась, хотя ее намерения обнаружились позже. Я приятно проводил время в ее обществе и никогда не скучал. Я вспоминал потом, что она всегда разделяла мои взгляды: стоило мне начать фразу, как она кончала ее и, угадывая наперед, что я хочу сказать, спешила присоединиться к моему мнению; но при всей своей видимой кротости она самым деспотическим образом распоряжалась мною. Она имела обыкновение мне говорить: «Вы, конечно, это сделаете; вы, конечно, так не поступите!» — и этим вконец порабощала меня; мне казалось, что я потеряю ее уважение, если обману ее ожидания, а я дорого ценил ее уважение, нередко выражавшееся в весьма лестной для меня форме.
Но поверьте мне, Коринна, — я думал об этом еще до знакомства с вами, — чувство, которое вызывала во мне госпожа д’Арбиньи, отнюдь не было любовью; я ей ни словом не обмолвился о том, что люблю ее; я не знал, будет ли моему отцу по душе подобная невестка: у него и в мыслях не было, чтобы я женился на француженке, а я ничего не хотел делать без его согласия. Наверное, мое молчание не нравилось госпоже д’Арбиньи: нередко она бывала в дурном расположении духа, которое обычно выдавала за приступ тоски, и всегда находила этому трогательное объяснение, хотя черты ее в те минуты, когда она не следила за собой, принимали сухое выражение; но я приписывал неровности в ее настроении особому характеру наших отношений, которыми я и сам был недоволен, ведь очень тяжело, когда любишь не от всей души.
Ни граф Рэмон, ни я никогда не говорили о его сестре: это впервые создало принужденность в нашей дружбе; но госпожа д’Арбиньи неоднократно заклинала меня не упоминать о ней в разговоре с ее братом, и, когда я удивлялся этой просьбе, она мне отвечала: «Я не знаю, согласны ли вы со мною, но я не выношу, когда третий, пусть даже самый близкий друг, вмешивается в мои отношения с другим человеком. Я люблю, чтобы мои привязанности были окутаны тайной». Мне очень понравилось это объяснение, и я покорился ее желаниям. Тут я получил письмо от отца, который звал меня в Шотландию. Полгода, предоставленные мне для пребывания во Франции, уже истекли, а смуты, происходившие в этой стране, все возрастали, и отец полагал, что иностранцу не подобает больше там оставаться. Письмо это сперва меня очень опечалило. Все же я понимал, что мой отец был прав; мне очень хотелось опять увидеть его, но парижская жизнь в обществе графа Рэмона и его сестры была так приятна, что я не мог без крайнего огорчения с нею расстаться. Я тотчас же пошел к госпоже д’Арбиньи, показал ей письмо и, покамест она его читала, был так поглощен своими горестями, что не заметил, какое впечатление оно на нее произвело; я услыхал только, как она в нескольких словах предложила мне отсрочить мой отъезд и написать отцу, что я болен, — одним словом, советовала мне как-нибудь «уклониться» от выполнения его воли. Я хорошо помню, что она именно так выразилась; я хотел сказать ей, что мой отъезд назначен на завтрашний день, когда вошел граф Рэмон, который уже все знал; он заявил самым решительным образом, что я должен повиноваться отцу и никаких колебаний быть не может. Я был изумлен таким внезапным оборотом дела; я ожидал, что меня будут уговаривать, упрашивать остаться; я собрался преодолевать свое внутреннее сопротивление, но не думал, что мне позволят так легко одержать победу, и на мгновение даже усомнился в чувстве моего друга ко мне. Он это заметил и, взяв меня за руку, сказал: «Через три месяца я буду в Англии, зачем же я буду удерживать вас во Франции? У меня есть основания не делать этого», — прибавил он вполголоса. Но его сестра услышала эти слова и поспешно сказала, что действительно благоразумие требует избегать опасностей, которые грозят англичанину во Франции в самый разгар революции. Сейчас я уверен, что не это имел в виду граф Рэмон, но он не стал ни спорить, ни соглашаться с сестрой. Я уезжал, и он больше не считал нужным рассуждать по этому поводу.
«Если бы я мог быть полезен своей стране, я бы здесь остался, — продолжал он. — Но вы сами видите: Франции больше нет. Я уже не могу ее любить. Я буду тосковать по своей земле, но я снова обрету родину, когда буду дышать с вами одним воздухом». Как я был тронут этим сердечным выражением истинной дружбы! Как возвысился в это мгновение граф Рэмон в моих глазах по сравнению со своей сестрой! Она сразу догадалась об этом, и в тот же вечер я увидел ее в совершенно ином свете. У нее собрались гости; она превосходно выполняла обязанности хозяйки дома и говорила о моем отъезде с величайшей непринужденностью, стараясь показать, что он для нее ровно ничего не значит. Я уже давно убедился, что, дорожа своей репутацией, она никогда ни при ком не обнаруживала чувств, которые питала ко мне; но сейчас это было уж слишком, и меня так задело ее безразличие, что я решил уехать раньше всех и ни минуты не оставаться с ней наедине. Увидев, что я подошел к ее брату и стал просить его зайти ко мне завтра утром проститься со мной, она приблизилась ко мне и сказала настолько громко, чтобы все могли услышать, что она хочет передать через меня письмо к одной ее приятельнице в Англии, а потом быстро прибавила шепотом: «Вы сожалеете только о моем брате, вы разговариваете только с ним; вы хотите разбить мне сердце, уходя таким образом!» И она тотчас же заняла свое место среди гостей. Ее слова привели меня в замешательство, я намеревался остаться, как она этого желала, но тут граф Рэмон взял меня под руку и отвел в свой кабинет.
Когда все разошлись, мы услышали частые звонки с половины госпожи д’Арбиньи; граф Рэмон пропустил их мимо ушей, но все же я заставил его обратить на них внимание, и мы послали к госпоже д’Арбиньи узнать, что случилось. Нам ответили, что ей сделалось дурно. Я очень встревожился, захотел ее снова увидеть и еще раз зайти к ней, но граф Рэмон решительно воспротивился этому. «Постараемся избежать ненужных волнений, — сказал он, — женщины всегда скорее успокаиваются, когда они одни». Меня поразила такая черствость по отношению к сестре; это было столь непохоже на всегдашнюю доброту моего друга, что утром я расстался с ним, испытывая некоторое стеснение, и мы простились довольно холодно. Ах, если бы я мог догадаться, что он из нежной любви ко мне хотел помешать сестре покорить меня, считая, что она не создана, чтобы сделать меня счастливым! Если бы я мог предвидеть, какие события разлучат нас навек, мы простились бы с ним гораздо сердечнее.
Глава вторая
Освальд прервал на несколько мгновений свой рассказ; Коринна, которая слушала его с жадным вниманием, тоже молчала, боясь помешать ему говорить дальше.
— Для меня было бы счастьем, — продолжал он, — если бы тогда прекратились мои отношения с госпожой д’Арбиньи, если бы я остался у моего отца и больше никогда не ступил бы на французскую почву. Но судьба или, вернее, моя слабохарактерность навсегда отравила мне жизнь; да, навсегда, мой дорогой друг, я чувствую это даже теперь, когда я нахожусь подле вас.
