Глава третья
Вероятно, я провела бы всю жизнь в таком плачевном состоянии, если бы отец был со мной; но он внезапно погиб от несчастного случая; я потеряла своего покровителя и друга, единственного человека, который еще понимал меня в этой многолюдной пустыне; мною овладело бурное отчаяние, и я была безутешна. Когда отец умер, мне было двадцать лет, и у меня не осталось ни поддержки, ни опоры, кроме мачехи, которая после пяти лет совместной жизни не стала мне ближе, чем в первый день нашего знакомства. Она опять принялась твердить о мистере Маклинсоне и, хотя не могла принудить меня выйти за него замуж, никого не принимала, кроме него, и прямо заявила мне, что не даст своего согласия на другой брак. Не то чтобы она очень любила мистера Маклинсона, хоть он и был ее близким родственником, но в моем отказе она усматривала высокомерие и вступила с ним в союз, не столько отстаивая семейную честь, сколько защищая посредственность.
С каждым днем мое положение становилось все более нестерпимым; я испытывала тоску по родине — самый беспокойный душевный недуг. Для натур живых и впечатлительных изгнание подчас бывает более жестокой казнью, чем смертный приговор; невольно чувствуешь неприязнь ко всему окружающему: к чужому климату, стране, языку, обычаям, ко всей жизни в целом и всем ее мелочам; каждая прожитая минута, каждое положение, в какое попадаешь, становятся невыносимы; и мы вспоминаем о родине, где у нас столько привычных радостей, которых мы сами не замечаем, пока их не утратили:
…La favella, i costumi,
L’aria, i tronchi, il terren, le mura, i sassi!
[20]
Так печально быть вдалеке от края, где прошло наше детство; воспоминание о младенческих годах, полных особой прелести, молодит наше сердце и вместе с тем смягчает мысль о смерти. Могила, выросшая невдалеке от места, где стояла колыбель, как бы говорит о том, что вся жизнь протекла под единой сенью, меж тем как годы, проведенные на чужбине, можно уподобить ветвям, отсеченным от ствола. Старшее поколение не было свидетелем нашего рождения, это не поколение наших отцов, оно не покровительствует нам; интересы, общие для уроженцев одной страны, непонятны чужестранцам: им требуется все разъяснить, все растолковать, все рассказать, а между тем, когда встречаешь соотечественников, тебя понимают с полуслова и происходит живой обмен мыслей. Я не могла вспоминать без волнения ласковые выражения моего родного языка. «Cara, carissima»
[21]
, — часто повторяла я во время одиноких прогулок, обращаясь к самой себе со словами, которые так сердечно звучат в устах итальянцев и итальянок; я сравнивала их приветливость с холодным приемом, какой я встречала здесь.
Каждый день я мысленно бродила по родным полям, где привыкла вечерами слушать стройное пение чудесных голосов; но здесь небо было затянуто тучами и раздавалось лишь карканье ворон. Вместо чудесного солнца моей родины и ее упоительного воздуха — одни сплошные туманы! Здесь едва созревают фрукты; нигде не встретишь виноградников; лишь изредка попадаются чахлые цветы; ели круглый год одевают горы черным покрывалом. Если бы я могла увидеть античное здание или хоть картину, одну прекрасную картину, я ощутила бы подъем духа, но тщетно было бы их искать в окрестностях на расстоянии добрых тридцати миль. Все было хмуро и тускло кругом, а дома и люди, обитавшие в них, могли только угасить поэтический восторг, посещающий нас в одиночестве, когда сладостно замирает сердце от страха. Однако здесь люди жили зажиточно, возделывали землю, вели торговлю и с полным основанием могли мне сказать: «Вы должны радоваться, у вас всего вдоволь». Какое нелепое суждение! Ведь источник нашего счастья и наших бедствий не во внешних условиях жизни, а в сокровенном, тайном святилище нашей души.
Мне исполнился двадцать один год, и я должна была вступить во владение состоянием, оставленным мне матерью и отцом. Однажды во время уединенной прогулки мне пришло в голову, что, как сирота и совершеннолетняя, я могу вернуться в Италию и вести там независимую жизнь, всецело посвященную искусству. С невыразимой радостью я обдумывала этот план; и сперва мне показалось, что ничто не может мне помешать привести его в исполнение. Но когда я немного успокоилась, меня стало пугать такое бесповоротное решение; я подумала о том, что будут говорить мои знакомые, и план, представлявшийся мне раньше таким простым, стал казаться неосуществимым; однако жизнь среди памятников древности, среди произведений живописи и музыки рисовалась мне с такими очаровательными подробностями, что меня охватывала новая волна отвращения к своему тоскливому существованию.
Мои дарования, которые я так боялась утратить, развились благодаря ревностному изучению английской литературы; глубокие мысли и чувства, характерные для ваших поэтов, укрепили мой разум и мою душу, не ослабив живости воображения, видимо присущей лишь обитателям нашей страны. Итак, я пришла к выводу, что благодаря редкостному стечению обстоятельств обладаю особыми преимуществами, поскольку я получила двойное воспитание и, если можно так выразиться, объединила в своем лице две различные национальности. Я припомнила, что некоторые знатоки во Флоренции благосклонно отозвались о моих первых поэтических опытах. Мысль о возможных новых успехах воодушевляла меня; я многого ожидала от себя; разве это не естественная и благородная иллюзия юности?
Мне казалось, что весь мир будет мне принадлежать, как только я вырвусь из иссушающей среды этих недоброжелательных посредственных людей; но когда пришло время принять решение и уехать тайком, я почувствовала, что меня удерживает боязнь общественного мнения, с которым в Англии я гораздо больше считалась, чем в Италии, ибо хоть я и не любила этот маленький городок, но уважала страну, частью которой он был. Если бы мачеха согласилась отвезти меня в Лондон или в Эдинбург, если бы она захотела выдать меня замуж за какого-нибудь умного человека, способного меня оценить, я никогда не отреклась бы от моего имени, не изменила бы моего образа жизни даже для того, чтобы вернуться на родину. Словом, как ни тяжело было мне подчиняться мачехе, я, может быть, никогда не осмелилась бы так круто изменить свою судьбу, если бы не стечение ряда обстоятельств, которые положили конец моим колебаниям и побудили меня принять твердое решение.
У меня была горничная, итальянка, вы ее знаете, ее зовут Терезиной; она родом из Тосканы и хоть совсем необразованна, но употребляет в разговоре благородные и благозвучные выражения, которые придают столько прелести самой обыденной речи нашего народа. Я с ней одной говорила на родном языке и поэтому была очень привязана к ней. Я часто замечала, что она грустит, но не решалась расспрашивать ее, подозревая, что и она, подобно мне, тоскует по родине и что я не смогу держать себя в руках, услыхав о ее переживаниях. Иные горести смягчаются, если ими поделиться; но душевные недуги становятся еще тяжелее, если в них признаться; они особенно усиливаются, когда у другого обнаруживаешь свою собственную болезнь. Снедающая тебя боль кажется тогда непобедимой, и уже не пытаешься с ней бороться. Моя бедная Терезина внезапно тяжело заболела, и, слыша, как она стонет день и ночь, я решила спросить, что ее так мучает. Каково же было мое удивление, когда я узнала, что она испытывает почти то же самое, что испытывала я сама! Она не столь глубоко, как я, вникала в причины своих страданий: она скорее винила местные условия и в особенности отдельных людей, но, не отдавая себе отчета, ощущала все: и бедность окружающей природы, и мелочность нравов городка, в котором мы жили, и холодность его обывателей, и мертвящую силу здешних обычаев.
