— О! — вскрикнула Коринна. — Вы говорите о моем счастье; о вашем счастье уже нет речи. Я не отталкиваю вашу жалость; в эту минуту она мне нужна; но неужто вы думаете, что она даст мне силы жить?
— Нет, мы оба будем жить нашей любовью, — сказал Освальд, — я вернусь…
— Вы вернетесь! — перебила его Коринна. — Так, значит, вы хотите уехать? Что же случилось? Что изменилось со вчерашнего дня? О, как я несчастна!
— Дорогой друг, — подхватил Освальд, — пусть твое сердце не тревожится! и позволь мне открыть тебе все, что я перечувствовал: это совсем не так страшно, как ты думаешь, совсем не так страшно. Я должен только, — прибавил он, делая усилие над собой, — я должен узнать, что побудило моего отца семь лет тому назад воспрепятствовать нашему союзу; он мне об этом никогда не говорил, я ничего об этом не знал; но его близкому другу, который живет в Англии, вероятно, известно, по какой причине мой отец так поступил. Если причина была несерьезная, как я надеюсь, то я не стану с нею считаться, я прощу тебе, что ты покинула родину наших отцов, столь благородную родину; я буду надеяться, что ты привяжешься к ней из любви ко мне и предпочтешь семейное счастье с его тихими и скромными добродетелями даже блеску твоего гения: я надеюсь на счастье, и сделаю все, что смогу. Но если мой отец осудил тебя, Коринна, я никогда не женюсь на другой женщине, но не буду и твоим мужем.
На лбу Освальда выступил холодный пот; ему стоило таких усилий произнести эти слова, что Коринна, напряженно следившая за ним, некоторое время от волнения не могла ему ответить.
— Как? вы уезжаете? — вымолвила она наконец, взяв его за руку. — Как? вы уезжаете в Англию без меня?
Освальд молчал.
— Жестокий! — вскричала Коринна в отчаянии. — Вы не отвечаете, вы не опровергаете моих слов! Так, значит, это правда? Ах! я еще не могу этому поверить!
— Благодаря вам, — ответил Освальд, — я возродился к жизни, хотя был на краю могилы. Но моя жизнь принадлежит отечеству, а сейчас идет война. Если у меня будет возможность соединиться с вами, мы никогда не расстанемся и я верну вам ваше имя и ваше положение в Англии. Но если мне будет отказано в этом счастливом жребии, после заключения мира я возвращусь в Италию и надолго останусь подле вас; ваша судьба не изменится, но вы обретете во мне еще одного верного друга.
— Ах, моя судьба не изменится! — воскликнула Коринна. — Но ведь в вас единственный смысл моего существования, ведь я глотнула из пьянящей чаши жизни, которая дарует или счастье, или смерть. Но скажите мне, по крайней мере, когда вы уезжаете, сколько дней мне еще осталось жить?
— Дорогая, — сказал Освальд, прижимая ее к сердцу, — клянусь, что я покину тебя не раньше чем через три месяца, и, может быть, даже тогда…
— Три месяца! — вскричала Коринна. — Я буду так долго жить! о, это много, я не надеялась на такой срок! Ах, мне уже стало лучше, — прибавила она, и в ее голосе зазвучали и радость, и печаль; это глубоко тронуло Освальда. — Три месяца — ведь это целая вечность.
Они молча сели в коляску и направились в Неаполь.
Глава вторая
Вернувшись в город, они застали в гостинице поджидавшего их князя Кастель-Форте. В Риме разнесся слух, будто лорд Нельвиль женился на Коринне, и несмотря на то что князь был этим очень удручен, он приехал узнать, верна ли эта новость, и по возможности сохранить дружбу со своей приятельницей, хотя и навеки связавшей свою жизнь с другим. Печальное лицо Коринны и столь необычное для нее подавленное настроение сильно обеспокоили князя; но он не посмел ее расспрашивать, ибо она всячески избегала разговора об этом. В известном душевном состоянии человек опасается кому-нибудь открыться; достаточно одного сказанного или услышанного слова, чтобы разбилась последняя иллюзия, еще позволяющая нам жить. А когда нами владеет какая-нибудь пылкая страсть, мы цепляемся за иллюзию, ибо она позволяет нам щадить себя, подобно тому как мы щадим друга, которого боимся огорчить, открыв ему правду; сами того не замечая, мы оберегаем свою боль, жалея себя.
На другое утро Коринна, столь естественная по природе, старалась казаться веселой и оживленной: она не хотела выставлять напоказ свое горе, к тому же ей думалось, что лучший способ удержать Освальда — это быть по-прежнему приятной в обхождении; итак, она с увлечением заводила беседу на какую-нибудь интересную тему, но внезапно становилась рассеянной, и взгляд ее начинал бесцельно блуждать. Она, на редкость свободно владевшая речью, теперь с трудом подбирала слова и подчас даже говорила невпопад. Тогда она смеялась над собой, но глаза ее наполнялись слезами. Освальд приходил в отчаяние, видя, что она так из-за него страдает, и хотел с ней объясниться наедине, но она тщательно этого избегала.
— Что вы хотите у меня узнать? — спросила она однажды Освальда, когда он особенно настойчиво просил ее с ним поговорить. — Мне жаль себя, вот и все! Я гордилась своими дарованиями, любила успех и славу. Похвала людей, даже мне безразличных, ласкала мое самолюбие; теперь же меня ничто не занимает, но от этих суетных радостей меня отвлекло не счастье, а глубокое уныние. Я не виню вас; я сама во всем виновата, и, быть может, я сумею совладать с собой: нас нередко обуревают чувства, которых мы не можем ни предвидеть, ни подавить. Но я отдаю вам должное, Освальд, моя скорбь заставляет вас страдать, я это вижу. Я жалею и вас; разве чувство жалости не пристало нам обоим? Увы! сострадания достойны все существа, живущие на земле.
Освальд страдал не менее Коринны: он ее горячо любил, но человека его умственного и душевного склада ее история не могла не покоробить. Ему казалось совершенно ясным, что его отец все предугадал, все заранее за него решил, и жениться на Коринне значило бы пренебречь его предостережениями; тем не менее Освальд не мог отказаться от Коринны, и снова им овладевала нерешительность, от которой он надеялся избавиться, поближе познакомившись с жизнью своей подруги. Что до Коринны, то она вовсе не стремилась к брачному союзу с Освальдом: будь она уверена, что он никогда ее не оставит, она не желала бы ничего другого; но она слишком хорошо изучила Освальда и понимала, что для него счастье возможно только в семейной жизни и его отказ жениться на ней означал бы, что он разлюбил ее. Его отъезд в Англию она воспринимала как предвестие смерти: она знала, какое влияние имели на него нравы и воззрения этой страны; напрасно строил он планы провести жизнь вместе с нею в Италии — она не сомневалась, что, оказавшись снова на родине, он ни за что не решится вторично ее покинуть. Вдобавок она сознавала, что вся ее власть над Освальдом основана на ее обаянии, а разве может оно действовать на расстоянии? Разве можно жить в памяти человека, когда он непрерывно испытывает воздействие общественного порядка, тем более могущественного, что он зиждется на чистых и благородных началах?
Терзаемая этими мыслями, Коринна старалась заглушить в себе чувство к Освальду. Она пыталась беседовать с князем Кастель-Форте о литературе, искусстве — обо всем, что прежде так увлекало ее, но стоило Освальду войти в комнату, как его гордая осанка и печальный взгляд, устремленный на нее, словно говоривший: «Почему вы хотите отказаться от меня?» — разрушали все ее замыслы. Раз двадцать собиралась Коринна заявить лорду Нельвилю, что его колебания оскорбляют ее и она хочет покинуть его, но, когда она видела, как он, угнетенный тоской, опускал голову на руку, как он прерывисто дышал, как глубоко задумывался на берегу моря, как поднимал глаза к небу при звуках прекрасной музыки, — все эти простые движения, магическая сила которых была известна лишь ей, делали тщетными ее старания. Манера говорить, выражение лица, особая прелесть жестов открывают любящему взору самые сокровенные тайны сердца; и вероятно, лишь любящей женщине было дано постигнуть такой, по видимости холодный, характер, как у лорда Нельвиля; равнодушный человек, не способный ничего разгадать, может судить лишь по наружности. Предаваясь молчаливым размышлениям, Коринна пыталась сделать то, что ей удавалось прежде, когда она считала себя влюбленной: она призывала на помощь свой дар наблюдательности, умение остро подмечать малейшие человеческие слабости; она понуждала свое воображение показать ей Освальда в менее привлекательном виде, но находила в нем лишь благородство, нежность и простоту; и разве можно разочароваться в человеке, в котором все так естественно? Лишь когда обнаруживается притворство, сердце может внезапно прозреть, удивляясь, как могло оно любить подобного человека.
