— Да, ужасно.
— Но, несомненно, атмосфера в «Ковент-Гардене» подавляет еще больше.
— Вы часто туда ходите?
— Если позволяет работа, я обычно беру места в «Королевскую оперу» где-нибудь на галерке.
Хелен на месте Маргарет воскликнула бы: «И я тоже! Обожаю галерку!» — и таким образом сразу расположила бы к себе молодого человека. Хелен это умела. Но Маргарет испытывала почти патологический страх перед тем, чтобы «притягивать» к себе людей и чтобы «заставлять мир вертеться». Да, она бывала на галерке в «Ковент-Гардене», но «обычно» предпочитала более дорогие места и уж тем более вовсе не «обожала» галерку. Поэтому она ничего не ответила.
— В этом году я три раза был на «Фаусте», «Тоске» и…
«Как там она называется: „Тангейзер“ или „Тангойзер“? Лучше не рисковать».
Маргарет не нравилась ни «Тоска», ни «Фауст». Поэтому так получилось, что молодые люди шли молча, сопровождаемые голосом миссис Мант, начинавшей досадовать на своего племянника.
— Да, я в общем помню этот пассаж, Тибби, но когда все инструменты звучат так прекрасно, трудно выделить какой-то один. Не сомневаюсь, что вы с Хелен всегда приглашаете меня на самые лучшие концерты. Ни единой скучной ноты от начала и до конца. Жаль только, что наши немецкие друзья не дождались окончания.
— Но вы же не могли забыть размеренный ритм барабана на нижнем «до», тетушка Джули! — послышался голос Тибби. — Это невозможно. Его ни с чем не спутаешь.
— Такая очень громкая часть? — отважилась предположить миссис Мант. — Я, конечно, не особенный знаток музыки, — добавила она, поскольку выстрел пришелся мимо цели. — Я всего лишь люблю музыку — это совсем другое. Но, так или иначе, я могу про себя сказать, что твердо знаю, когда мне она нравится, а когда не нравится. Некоторые так же воспринимают картины. Они приходят в галерею — у мисс Кондер, к примеру, это хорошо получается — и сразу же, проходя вдоль стен, говорят, что чувствуют. Я так никогда не смогла бы. Но, по-моему, музыка и картины — вещи разные. Когда речь заходит о музыке, я прекрасно разбираюсь в своих чувствах, и уверяю тебя, Тибби, мне, несомненно, все доставило большое удовольствие. Однажды играли какое-то сочинение — что-то про фавна на французском, — от которого Хелен пришла в экстаз, однако мне оно показалось совсем неглубоким бренчанием, о чем я и сказала. И от своего мнения не отступила.
— Вы согласны? — спросила Маргарет своего спутника. — Вы тоже считаете, что музыка отлична от живописи?
— Вроде бы да… наверное.
— И я так думаю. А вот моя сестра утверждает, что это одно и то же. Мы много спорим на эту тему. Она говорит, что я непробиваемая, а я обвиняю ее в непоследовательности. — Затронув волновавшую ее тему, Маргарет воскликнула: — Ну не абсурдно ли? Какой толк в искусствах, если они взаимозаменяемы? Какой толк в слухе, если он говорит вам то же, что и зрение? Хелен очень хочется перевести мелодии на язык живописи, а картины — на язык музыки. Весьма изобретательно. К тому же по ходу дела она говорит довольно интересные вещи, но к чему мы, в конце концов, придем, хотелось бы знать. Все это ерунда, абсолютно ложная теория. Если Моне на самом деле Дебюсси, а Дебюсси — Моне, то ни тот ни другой ничего не стоят. Вот мое мнение.
Сестрам, очевидно, случалось ссориться.
— Возьмем хоть эту сегодняшнюю симфонию — она ни за что не оставит ее в покое. От начала и до конца приписывает ей какие-то смыслы, превращая таким образом в литературу. Интересно, наступит ли когда-нибудь день, когда музыка будет восприниматься как музыка? Хотя не знаю. Вон за нами идет мой брат. Он-то воспринимает музыку как музыку, но, Бог мой, из-за него я злюсь еще больше, просто впадаю в ярость! С ним даже спорить невозможно.
Несчастная семья, хотя и талантливая.
— Но, конечно, главный злодей — Вагнер. Ни один человек в девятнадцатом веке так не постарался, чтобы перепутать все искусства. Я чувствую, что состояние музыки сейчас очень серьезное, хотя и необычайно интересное. Время от времени в истории появляются такие ужасные гении, как Вагнер, и баламутят все источники мысли сразу. На какое-то мгновение это выглядит великолепно. Небывалый всплеск. Однако после него остается столько грязи, а что до источников, то они теперь стали слишком легко сообщаться друг с другом и ни один уже не будет совершенно чистым. Вот что сделал Вагнер.
Речи Маргарет отлетали от молодого человека словно птички. Если бы он мог говорить, как она, мир лежал бы у его ног. О, так впитать культуру! О, так верно произносить иностранные фамилии! О, обладать такими познаниями и так свободно беседовать на любую тему! Но на это уйдет не один год. А у него есть только час в обед и несколько часов вечером, да и то урывками — как ему тягаться с праздными женщинами, с детства успевшими перечитать горы книг! Возможно, и у него в голове тоже застряли разные имена, возможно, он даже слышал о Моне и Дебюсси, но проблема в том, что он не может вплести их в предложение, не может заставить эти имена «заговорить», не может вполне забыть о похищенном зонтике. Да, зонтик его по-настоящему беспокоил. За спинами Моне и Дебюсси постоянно маячил зонтик, словно настойчивые удары барабана. «Надеюсь, с зонтиком все будет в порядке, — думал он. — Вообще-то я не волнуюсь. Лучше буду думать о музыке. Надеюсь, с зонтиком все будет в порядке». До этого он беспокоился о билете. Правильно ли он сделал, что отдал за него целых два шиллинга? А еще раньше спрашивал себя: «Может, попробую обойтись без программки?» Сколько он себя помнил, ему все время приходилось о чем-нибудь беспокоиться, что-то все время отвлекало его от наслаждения прекрасным. А он действительно хотел наслаждаться прекрасным, поэтому речи Маргарет и отлетали от него словно птички.
А Маргарет все говорила, лишь изредка вставляя: «Не так ли? Вы тоже так думаете?» — пока наконец не остановилась со словами: «Ну хоть разок прервите меня!» — отчего молодой человек перепугался не на шутку. Маргарет не казалась ему привлекательной, однако внушала благоговейный трепет. Она была худая, с большими глазами и зубами, о сестре и брате говорила с неодобрением. Несмотря на свой ум и образованность, она, наверное, была одной из тех бездушных женщин-атеисток, которых так хорошо изображает мисс Корелли.
[8]
Ему было бы странно (и тревожно) вдруг услышать от нее: «Надеюсь, вы зайдете и выпьете чашечку чаю».
— Надеюсь, вы зайдете и выпьете чашечку чаю. Мы будем очень рады. Я так далеко вас утащила.
Они пришли на Уикем-плейс. Солнце закатилось, и их «заводь», покрытая густой тенью, наполнялась легким туманом. С правой стороны фантастические очертания доходных домов поднимались, словно черные башни, на фоне вечерних отсветов города. С левой возвышались более старые здания, образуя неровный парапет из прямоугольников на сером фоне. Маргарет искала ключ. Конечно, он был оставлен дома. Поэтому, схватив зонтик за наконечник, она наклонилась вперед и постучала в окно столовой.
