Хелен начала ходить взад-вперед по комнате.
— Мой бедный мальчик, как это печально! — нежно сказала она. — А кто ваши родные?
На это он мог ответить. Родители, ныне покойные, занимались торговлей. Сестры вышли замуж за коммивояжеров. Брат — мирянин, которому доверено епископом проводить церковные богослужения.
— А ваши дед и бабка?
Леонард открыл ей секрет, которого до этого момента очень стыдился:
— Они ничего собою не представляли, — сказал он. — Сельскохозяйственные рабочие, что-то в этом роде.
— Ах вот как! Откуда родом?
— Мои предки в основном из Линкольншира, но отец матери, как ни странно, происходит из этих мест.
— Значит, он отсюда, из Шропшира. Действительно странно. Мои предки со стороны матери — ланкаширцы. Но почему ваши брат и сестры настроены против миссис Баст?
— О, не знаю.
— Извините, но вы знаете. Я не ребенок. И могу выдержать все, что вы мне скажете, и чем больше вы мне расскажете, тем больше я смогу вам помочь. До вас дошли какие-то порочащие ее слухи?
Леонард молчал.
— Думаю, я уже догадалась, — очень серьезно сказала Хелен.
— Не уверен, мисс Шлегель. Надеюсь, что нет.
— Мы должны быть честными, даже по поводу таких вещей. Я догадалась. Я ужасно… я бесконечно сожалею, но для меня это ничего не меняет. Я буду относиться к вам обоим точно так же, как раньше. Виной всему не ваша жена, а мужчины.
Леонард не возражал — главное, чтобы она не догадалась, о каком именно мужчине идет речь. Стоя у окна, Хелен медленно подняла шторы. Окна гостиницы выходили на темную площадь. Начал собираться туман. Когда она обернулась к нему, ее глаза сияли.
— Не беспокойтесь, — попросил он. — Я этого не вынесу. У нас все будет хорошо, если я получу место. Только бы получить место — что-нибудь постоянное. Тогда и жизнь наладится. Книги меня уже не так волнуют, как раньше. Полагаю, с постоянной работой у нас все устроится. Когда работаешь, перестаешь задумываться.
— Устроится что?
— Просто устроится.
— И это называется «жизнь»! — сдавленным голосом сказала Хелен. — Как вы можете, когда на свете есть столько прекрасных вещей — музыка, ночные прогулки!..
— Прогулки хороши, если у человека есть работа, — ответил он. — О, как-то раз я наговорил вам кучу чепухи. Но ничто так не выбивает дурь из головы, как явившийся к вам в дом судебный пристав. Когда я увидел, как он листает моих Рёскина и Стивенсона, я, кажется, понял, какова жизнь на самом деле, и она мне не слишком понравилась. Благодаря вам книги ко мне вернулись, но они больше не будут для меня тем, чем были раньше, и я никогда не стану думать, что провести ночь в лесу — это прекрасно.
— Почему? — спросила Хелен, подняв оконную раму.
— Потому что я понимаю, что человеку нужны деньги.
— Ну так вы ошибаетесь.
— Хотелось бы. Но вот священник — у него либо есть собственные деньги, либо ему платят; поэт или музыкант — то же самое; бродяга ничем от них не отличается. В конце концов он идет в работный дом и получает деньги других людей. Мисс Шлегель, деньги — это настоящее, а все остальное — мечта.
— И все-таки вы ошибаетесь. Вы забыли про Смерть.
Леонард не понял.
— Если бы мы жили вечно, тогда то, что вы говорите, было бы правдой. Но нам приходится умирать, приходится быстро расставаться с этой жизнью. Несправедливость и жадность были бы реальны, если бы мы жили вечно. Но при существующем положении дел мы должны держаться за что-то другое, потому что приходит Смерть. Я люблю Смерть, но не из-за патологической склонности к ужасному, а потому что она все объясняет. Она показывает пустоту Денег. Деньги и Смерть — вечные враги. А вовсе не Жизнь и Смерть. И не важно, что нас ждет после Смерти, мистер Баст. Однако будьте уверены, что поэт, музыкант и бродяга будут там счастливее, чем человек, так и не научившийся говорить: «Я — это я».
— Интересно.
— Мы все в тумане, я знаю, но пока я все-таки могу помочь вам, а люди, подобные Уилкоксам, окутаны туманом больше других. Разумные, здравомыслящие англичане! Строящие империи, причесывающие весь мир под одну гребенку, именуемую здравым смыслом! Но скажи им про Смерть — и они обидятся, потому что в Смерти поистине имперское величие и она всегда выступает против них.
— Я, как и всякий человек, боюсь смерти.
— Но не идеи Смерти.
— А какая разница?
— Огромная, — сказала Хелен еще серьезнее, чем раньше.
Леонард с удивлением посмотрел на нее. У него было ощущение, что важные вещи выплывают к нему из туманной ночи, но он не может ухватить их, потому что его сердце все еще полно мелких забот. Как когда-то пропажа зонтика испортила концерт в Куинс-Холле, так и неразрешенная ситуация мешала ему теперь воспринять звуки высшей гармонии. Смерть, Жизнь, Материализм — замечательные слова, но даст ли ему мистер Уилкокс место клерка? Что ни говори, мистер Уилкокс — король этого мира, сверхчеловек со своей собственной моралью, чья голова скрывается где-то за облаками.
— Наверное, я глупец, — с виноватым видом сказал Леонард.
Для Хелен же парадокс виделся все яснее и яснее.
— Смерть уничтожает человека; идея Смерти его спасает.
За гробами и скелетами, существующими в вульгарном сознании, лежит нечто настолько громадное, что все, что есть в нас великого, на него откликается. Люди, живущие в этом мире, могут бежать от склепа, в который однажды им предстоит войти, но Любовь мудрее. Смерть — враг Любви, но силы их не равны. В вековой борьбе мускулы Любви закалились, ее зрение стало яснее, и никто больше не может противостоять ей.
— Поэтому никогда не сдавайтесь, — продолжала девушка и вновь и вновь рисовала ему смутную, но такую убедительную картину, как Незримое побеждает Зримое. Ее волнение возрастало, по мере того как она пыталась отрезать веревку, связующую Леонарда с землей. Свитая из горького опыта, веревка не давалась. Вскоре к ним вошла горничная и передала письмо от Маргарет. Внутрь была вложена адресованная Леонарду записка. Под лепет реки они прочли то, что там было написано.
28
Довольно долго Маргарет ничего не делала, потом взяла себя в руки и написала несколько писем. Рана была чересчур глубока, чтобы говорить с Генри, и все же Маргарет была в состоянии его пожалеть и даже не передумала выходить за него замуж. Однако ее сердцу было еще слишком больно и слова не шли. Даже внешне реакция на его падение проявлялась в ней со всей очевидностью. Она не могла справиться ни со своим голосом, ни с выражением своего лица, и ласковые слова, которые она заставляла себя писать, казалось, принадлежали кому-то другому.
«Мой дорогой, — начала она, — то, что ты мне рассказал, к нам с тобой не имеет отношения. Это или все, или ничего, и я склонна считать это ничем. Все произошло задолго до того, как мы встретились, и даже если бы это случилось после нашей встречи, надеюсь, я писала бы тебе сейчас то же самое. Я понимаю тебя».
