Дрожащий голос миссис Мюллер подхватил:
— Поймите, мы здесь ни при чем. Мы-то очень любим Малышку Бесс. Очень любим… Но вы же знаете, как дети рассчитывают на нас. А Салливаны сказали, что не допустят, чтобы они продолжали играть с черной девочкой…
Фэт Лави уронила тарелку. Осколки разлетелись по кухне.
— …Вообще-то, они сказали «С этой черномазой».
Голос мистера Мюллера принял сконфуженный, извиняющийся тон. И он добавил:
— Войдите в наше положение. Господи боже, только не думайте, будто я их поддерживаю, или будто мы с ними согласны, вовсе нет. Но вы же понимаете, как бы там ни было, мы не можем принимать ее у себя. Фэт Лави снова затянула свою песню:
Вода в Иордане холодна и чиста,
Бог возмутит эту воду…
Малышка Бесс очень осторожно положила свое недоеденное пирожное на тарелку, потом соскользнула со стула.
Фэт Лави пробормотала:
— Деточка моя…
Вытерла руки тряпкой, развязала лямки передника и сняла его через голову. Малышка Бесс смотрела на нее со слезами в глазах.
— Я больше не буду ходить в кино! — Она вытерла молочные «усы» с губ. — Почему я черная? — И заплакала. Потом показала язык Фэт Лави.
— Почему ты такая черная? — закричала она, рыдая. — Зачем ты сделала меня черной? — И, набросившись на мать, стала колотить кулачками и царапать ее тело.
— Черная! — кричала она. — Черная, черная… — Она пинала Толстуху Лави по ногам, щипала за грудь.
— Боже, — стонала Фэт Лави, — Благой Иисус… — Она прижала Малышку Бесс к себе, вдавливая ее в свою плоть.
— Черная!
Голос Малышки Бесс заглох, утонул в теле Толстухи Лави. Тогда она стала его кусать.
— Боже милосердный, — повторила Фэт Лави, еще крепче прижимая дочку к себе, чтобы избежать ее пинков. — Не делай больно своей маме, Бесс, малышка моя, не такая уж ты и черная. Господи Иисусе, не делай больно своей маме…
Дэвид сидел за столом, втянув голову в плечи и засовывая руки в карманы — все глубже и глубже.
— Черная!
В дверях стоял растерянный мистер Левин.
— Не беспокойтесь, мистер Левин, — вздохнула Фэт Лави, отпуская Малышку Бесс одной рукой, чтобы поправить прядь волос, — это должно было случиться.
— Черная! — все еще кричала Малышка Бесс.
— Тише, детка, — пробормотала Фэт Лави, — тише… Перестань делать больно своей маме… Видите, мистер Левин, уже проходит.
Рыдания Малышки Бесс превратились в череду непрерывных жалобных поскуливаний. Фэт Лави взвалила ее на плечо и стала похлопывать по попке:
— Вот и все, детка, вот и все…
Малышка Бесс продолжала тихонько плакать.
Мистер Левин положил Дэвиду руку на затылок и сказал:
— Поднимайтесь-ка в комнату, мальчики.
У подножия лестницы Дэвид остановился:
— Тебе лучше вернуться домой, Джонни. Завтра увидимся.
Из окна комнаты дом Ханнагенов кажется спокойным. Мистер Ханнаген стоит на крыльце в одной рубашке, глубоко засунув руки в задние карманы брюк.
Голоса священников внизу умолкли. Дэвид слышит, как отец говорит им:
— Могу вас заверить, больше это не повторится.
И священники с достоинством отвечают хором:
— Спасибо, мистер Левин.
Когда они уходят, Дэвид слышит, как родители говорят в гостиной вполголоса, а потом прыскают, не сумев удержаться от смеха.
— Да уж, история! — восклицает папа Левин. — Забавно… Песок!
В окно видно, как мистер Ханнаген поворачивается и исчезает в глубине своего дома.
Дэвид с яростью вжимается в подушку правым глазом. Кусает ее, бросает подшипник на пол, сильно пинает матрас.
— Иисус, Иисус, Иисус, — рыдает он и трижды крестится.
Снизу поднимается голос Фэт Лави:
— Перестань, детка. Я же сказала, что пришью после ужина. — Обожаю Лиззи, — говорит Малышка Бесс.
Утренняя Краса и банки из-под оливок
От Ленни Джона Стейнбека («О мышах и людях») до Брамбалоу Эрнста Павела («Жизнь в черные годы») образ непредсказуемого грубияна и силача — чаще всего в паре с мелким пронырой и бахвалом, патетичным козлом отпущения, как в фильмах Лоурела и Харди или Чарли Чаплина — настоящая классика художественной литературы и, без сомнения, американского общества.
«Я, конечно, читал Фолкнера, но в жизни никогда не встречал людей, подобных Брамбалоу, — пишет Павел. — Он был довольно мягким человеком, пока не напивался, что я, с моим запоздалым романтизмом в духе Толстого, принимал за исконную доброту человека земли. Вплоть до того вечера, когда он ввалился ко мне вдребезги пьяный и, грубо разбудив, объявил, что набьет мне морду. И наверняка исполнил бы угрозу, если бы сумел поймать меня, спотыкаясь в темноте. Тут-то я и понял, что, когда речь идет о фермерах Миссисипи, лучше доверять Фолкнеру, чем Толстому».
В этой новелле — второй из опубликованных журналом «Generation» — Джо Дассен как раз и выводит на сцену такую парочку, Вилли и Барни. Декорации: зимние снега городка Чикопи в Новой Англии. Но отчаянное паясничанье этих персонажей могло бы с тем же успехом иметь в качестве обрамления и Юг США: например, Миссисипи Уильяма Фолкнера или Мемфис и Теннесси молодого Элвиса Пресли.
Как только мы выходим из дома, Вилли вырывается вперед, размахивая руками, как тамбурмажор. Людей, которые с ним незнакомы, он всегда раздражает, потому что шагает слишком быстро, ровно настолько, чтобы вывести вас из себя. Я-то привык, меня этим уже не проймешь.
Возле дома туман искрится, но стоит отойти от фонаря над дверью, как погружаешься в потемки. Все становится серым, даже снег.
Вилли перелезает через живую изгородь из кустов бирючины и оказывается в поле — или, быть может, здесь, в Чикопи, это следует называть пустырем? Останавливается, поджидая меня.
— Давай, — говорит он, сотрясая изгородь, с которой сыплется корка обледенелого снега. — Вот тут лезь.
Когда я догоняю его, он кривится, будто у него изжога.
— Морозит, — говорит он. — Слушай, о чем мы только что говорили, там, в доме?
— О Барни.
— Ах да, — отзывается он, довольный, что я вспомнил. — Точно. А я тебе говорил, что мы служили вместе? В одной казарме и все такое?
— Ну да.
— Погоди, я тебе расскажу. Он был самый здоровенный во всей дивизии. Ну прям скала. Плечищи, как у быка. На нем даже бабкиделали.
