Вилли обращается ко мне, но на самом деле говорит сам с собой. Он снова шагает впереди, стараясь вести меня по не слишком заснеженным местам, чтобы не пришлось возвращаться назад. Вдалеке уже виднеется железнодорожная насыпь.
— Что значит «делали бабки»?
— Да спорили на него. Когда новобранцев привозили. Он разрывал банки из-под оливок голыми руками.
— Банки из-под оливок?
— Он обожал оливки. Все время их покупал. Так вот, он засовывал руку внутрь… — Не оборачиваясь, Вилли показывает, как рука входит в банку. — А потом растопыривал пальцы. — Его кулак с трудом разжимается, словно преодолевая сопротивление. — И крак! Банка разрывалась. — Вилли останавливается, чтобы оценить произведенный эффект. Он любит производить впечатление. — И ни разу не порезался. Настоящий бычара, я же тебе говорю!
Он продолжает стоять, качая головой и воображая, как Барни разрывает банки из-под оливок.
— Эй! Давай-ка пойдем. Двигай, а то холодно.
— Ну да, ну да… И еще надо было видеть, как он ими обжирается. Ты бы только видел, как он запихивает их себе в глотку!
Воротник его куртки поднят. Вилли нарочно это делает, потягивая его за уголки. Говорит, так он мало-помалу принимает форму. Что ему так нравится.
— А один раз даже спрыгнул с крыши казармы. И ничего себе не сломал.
— Ты мне это уже рассказывал.
— Да ну? Как он с крыши прыгал?
Вообще-то, он мне уже почти все рассказывал. Он никогда не помнит, что говорит, впрочем, и того, что ему говорят тоже. Он любит поговорить и болтает, не закрывая рта. Всех потчует своими историями, и каждого так, будто оказывает ему особую милость. А потом замечаешь, что он рассказывает то же самое кому-то другому — точно с такими же интонациями. Кое-кому это не нравится, они чувствуют себя обманутыми его искренностью и простодушием. Я-то общаюсь с Вилли уже три года: мы с ним вместе работаем, садимся утром на одну электричку до Говенорс-Айленда — под его рассказы про Барни. Я никогда раньше не бывал в Чикопи, но уверен, что мог бы узнать всех его соседей, если встречу. Так что незачем вдаваться в подробности. Я отвечаю:
— Да, как он прыгал с крыши.
А он:
— Да ну? И что ты об этом думаешь?
Мы приближаемся к железнодорожным путям, впереди вразвалку движется силуэт Вилли. Как он сказал, и впрямь морозит.
— А как он жену привел, я рассказывал?
— Нет.
— Очень хорошенькая. Почти красивая. Понимаешь, что я хочу сказать?
Он оборачивается, чтобы посмотреть, понимаю ли я.
Я говорю «угу», потому что это все, что приходит мне в голову.
Он карабкается на откос, чтобы перебраться через рельсы, которые отделяют нас от дороги.
— Ну да, ну да, — в конце концов говорит Вилли.
Наверху, на балластном слое, полно грязного снега, а между шпалами, там, где он растаял, а потом снова замерз, — черные ледяные корки.
— Знаешь, — добавляет Вилли как бы между прочим, — раньше она была моей подружкой. До армии и всего остального.
— Жена Барни?
— Жена Барни! А ты как думал?
— Нет, кроме шуток?
Вилли уже стоит на краю откоса, но возвращается, чтобы подхватить меня за локоть:
— Видишь? Вон, в глубине и справа. Это там.
— Так это и есть «Космос»?
— Вроде того. Ага, «Космос».
Он сияет:
— Это наш дом. Мы туда с Барни все время ходили до армии. Я там у себя дома, хотя вроде и не дома.
Под нами между железнодорожной насыпью и обочиной дороги виднеется нагромождение обомшелых бетонных труб.
— Эй, видишь ту кучу? — Вилли принимает до крайности простодушный вид. — В детстве мы приходили сюда почти каждую неделю с моей младшей сестренкой. С Рути.
Он с вызовом глядит на трубы, словно те собираются броситься на него.
— Убегали сюда и прятались. Знаешь, они всегда делали такие штуки… в общем, не для нас. Мы же маленькие были. Короче, смывались сюда и прятались в трубах, пока мать не посылала кого-нибудь, чтобы отыскать нас и привести домой. И устраивала нам хорошую взбучку, потому что мы надевали ее туфли на высоких каблуках, из замши или чего там еще. А она потом мучилась, отчищая всю эту грязищу.
Вилли замолкает, ожидая, когда я что-нибудь скажу, так что я говорю:
— Смешно.
— Еще бы! — блаженно вспоминает он. — Мы с Рути сидели там внутри и рассказывали друг другу всякую всячину, пока не становилось совсем темно. Как станем королями, когда вырастем. Сначала королями, а потом солдатами, тогда же война была, сам знаешь. — Он качает головой, погрузившись в воспоминания. — Хотел бы я, чтобы ты поглядел на Рути, она классная девчонка. Вот, значит, захотела она стать солдатом, как я сказал, и стала думать, где найти ружье. Спрашивает маму: у всех ли солдат есть ружья? Мама говорит, что, в принципе, да. А откуда берутся все эти ружья? Мама ей отвечает, что правительство раздает. — Вилли восхищенно смеется. — И знаешь, что Рути надумала? Что станет правительством!
По дороге у подножия насыпи проезжает машина, попав лучами своих фар прямо ему в глаза. Вилли стоит ближе меня к проезжей части, так что машина ослепляет его. Он моргает. Его глаза слезятся от слепящего света и от холода.
— Она в самом деле была умницей, эта малышка.
— Что с ней стало?
— Да я не очень-то в курсе…
Вилли зевает и потягивается, сцепив руки кольцом и вытягивая их как можно дальше.
— Она где-то в Небраске. В лагере Пейпуорт. Вышла замуж за сержанта, так что живет на базе.
Он засовывает руку под куртку и осторожно щупает, будто нашел что-то, чего там быть не должно. Но, встрепенувшись, хлопает меня по плечу:
— Вот, погоди, увидишь эту девчонку. Поймешь тогда, на что этот город способен в хороший сезон.
— Ты это о ком?
— Да о жене Барни. О жене Барни, о ком же еще.
— О той, с которой ты был?
— Ну да. Мы с ней были, пока меня в армию не забрали. А потом Барни дембельнулся первым и заделал ей ребенка, пока я не вернулся.
— Отличный дружок!
— Знаешь, между ней и мной не было ничего официального. Нет, он в самом деле классный тип. Называл меня Утренней Красой
[3]
. «С добрым утром, Краса, глянь на небеса!» Вот зараза! Каждое утро: «С добрым утром, Краса»…
— Ты мне уже это рассказывал.
— Да ну?.. Эй, может, спустимся? А то холод собачий.
