Он переводит дух, обмозговывая продолжение.
— Я сказал парню, который был в комнате, что прирежу его на днях, и побежал за Кэрол. Догнал ее на улице, она плакала, как ребенок.
Я не могу удержаться от разочарования:
— Выходит, ты ее так и не трахнул?..
Вилли испепеляет меня взглядом, будто я вонзил ему нож в спину.
— Как это «не трахнул»? Трахнул, конечно, а ты как думал? Мы устроились в… хм, посвети-ка, бутылка куда-то подевалась. — Он щурится от света. — Устроились в машине. Всю ночь там провели. Она хотела вернуться домой, но я разозлился. Может, даже стукнул ее разок или два.
Он произносит это с гордостью.
— А она даже кайф словила! Утверждала, что у меня сердца нет. — Эта мысль явно пришлась ему по душе. — Сердца нет! Представляешь? Я хожу из больницы в больницу, нагоняю ужас на интернов. Человек без сердца. Только пустота в груди. Ну-ка, послушай: совсем не бьется.
— Не дашь отхлебнуть глоточек?
— Конечно. Знаешь, что она мне сказала?
— Что?
— Что я гнусный пентюх. Вот что она сказала. Обзывает меня гнусным пентюхом, а после этого трахается со мной практически каждый вечер, и так целый месяц.
Тут он кривит губы. И чем больше размышляет, тем озабоченнее становится.
— Когда же она перестала обзывать меня гнусным пентюхом? И ведь кто бы говорил? Первая шлюха из всех местных сучек! Ее отец был врачом, представляешь, а она — первая шлюха в городе. С ней все хотя бы разок или два перепихнулись, только никто не признается. Клянусь!
Вилли искоса бросает на меня взгляд, чтобы посмотреть, хорошо ли я уловил несправедливость.
— Это правда, — добавляет он. — Ее даже в пансион отправили, в Нью-Йорк, когда ей лет пятнадцать было. Вернулась уже не такой, что прежде. Но в тринадцать-четырнадцать лет какой потаскушкой была! Настоящая чума ходячая!
Он обмозговывает все это какое-то время, потом добавляет, словно делая примечание в скобках:
— Надо еще сказать, что она малость с приветом. Например, ей казалось, что в тачке полно паутины. Ну откуда тут паутине взяться, я тебя спрашиваю? А она все твердила, что тут паутина. В углу. Я ей говорил, что она чокнутая.
— Паутина?
— Паутина.
Тут Вилли явно перегибает палку.
— А она опять за свое: тут паутина в углу. И знаешь, что делала? Совала голову в угол и начинала носом шмыгать, вынюхивать. Понимаешь, что я хочу сказать? Совершенно чокнутая!
— Вилли?
— Угу.
— Тебе не кажется, что нам пора?
— Угу.
Он бросает бутылку на заднее сиденье, потом кидается за ней вслед: «Вот зараза!» Оказывается, забыл ее закрыть. Пока он до нее дотянулся, изрядно пролилось, и теперь в машине воняет виски.
— Открой окошко ненадолго, пускай выветрится, — говорю я.
— С моим всегдашним везеньем надо бы сжечь тачку, как одежки, на которые хорек поссал.
— Может, пойдем уже?
— Ладно, давай.
Воздух ледяной, а снег, который изнутри казался искусственным, крашеным, вполне реален. Оказавшись снаружи, Вилли немного остывает.
Я спрашиваю:
— Как это закончилось?
Вместо ответа он поднимает воротник, и его профиль наполовину исчезает за ним.
— Ты что, просто порвал с ней?
— Нет-нет, я уехал в Нью-Йорк.
Когда мы доходим до груды бетонных труб, он снова оживляется.
— Давай туда, — говорит он.
Я не понимаю, что он имеет в виду, но он направляет меня локтем к огромной вентиляционной трубе, жерло которой разверзается над сугробом.
— Крикни туда что-нибудь, — говорит он.
Я кричу. Когда эхо стихает, он принимает довольный вид.
— Видал?
— Что?
— Да эхоже, черт!
Все это до меня как-то не доходит, и он, теряя терпение, толкает меня кулаком в щеку.
— Мы туда залезали с Рути, разве я тебе не рассказывал?
— Ну да, конечно.
— Когда сидишь внутри, у тебя голос десятиметровой высоты, грохочет как из рупора. Погоди-ка!
Оставив меня возле отверстия, он на четвереньках лезет внутрь, там тесновато, но ему все же удается заползти довольно далеко. Он садится в глубине, согнувшись в три погибели и пристроив подбородок между колен. Ему весело.
Он истошно вопит: «Я горный коро-о-о-ль!» Сверху сыплется цементная крошка, его окутывает облако пыли. Он разражается кашлем и проклятиями. Они вылетают из трубы, десятикратно умноженные резонансом.
— Эй, ты как?
Опять ругань, облако пыли. Вилли все еще в трубе.
— В чем дело?
— Застрял, — пыхтит Вилли.
Я вижу, как он извивается внутри.
Когда он наконец выдирается оттуда, посерев от пыли, у него на куртке, там, где она терлась о стенки трубы, виден зеленоватый след.
— Раньше вылезать легче было, — говорит он. И напоследок гавкает в трубу, но уже без энтузиазма.
Мы шагаем какое-то время, и после поворота появляются огни «Космоса», словно он поджидал нас за пеленой тумана.
— Как тебе, кстати, дом? — спрашивает Вилли. — Забыл спросить: тебе понравилось?
Ради этого я и приехал сюда: познакомиться с его семьей, посмотреть Чикопи. Мне не удается подыскать подходящие слова. Единственное, что мне отчетливо запомнилось, это собака: у нее воняло из пасти, и она преспокойно цапнула меня за ногу, словно прекрасно сознавая, что все считают ее слишком старой, а потому и не опасаются, что она укусит. Мне не удается вспомнить, как выглядят его родители, его братишка. После трех лет разлуки они встретили Вилли с невероятным равнодушием. Наверняка слишком хорошо его знали.
— Понравилось. У тебя симпатичные родители.
Слабовато, ну да ладно, не имеет значения. Похоже, Вилли это не очень-то и интересует.
— Да ну? — откликается он.
С другой стороны дороги дверь «Космоса» кажется дырой в тумане, окруженной неоновым свечением. Вокруг словно звуковой ров — музыка из музыкального автомата и барные разговоры, которые расплываются в тумане, как и свет.
Внутри полно народу. Какие-то захмелевшие типы толпятся у музыкального ящика и гнусят «Коктейль на двоих», но у них не очень-то получается, хотя никто, похоже, не обращает на это ни малейшего внимания.
Бармен оборачивается к нам.
— Вилли! — восклицает он на полном серьезе.
— Эй, Бири! Как дела?
