Поужинав с Ники, я проводил ее домой, потом пошел к Янису и стал ждать перед бутылкой узо, чтобы лампадерос разошлись по своим посудинам. Наконец, Янис решил проведать меня в моем углу и принес с собой две стопки и запотевший графин с водой.
— Яссу!
— Янис, нам срочно нужен список статистов.
— А, — сказал он, — ну да.
— Я же тебе говорил вчера, помнишь? И на прошлой неделе тоже.
— Да, у меня все это есть.
— Но у тебя все это было и на прошлой неделе.
Он ответил:
— А, ну да.
Я заставил его пообещать, что он даст мне список завтра утром, без обмана. Он сказал, что, если бы я пришел вместе с Николь, он бы угостил нас бесплатным завтраком.
— Ты все еще ходишь купаться? Вместе с ней, я хочу сказать.
— Да, при случае.
Он сказал:
— А! — Потом добавил: — Шикарная девушка. Ты спишь с ней? Может, вы и пожениться собираетесь?
Это застигло меня врасплох, но раньше, чем я смог ему ответить, что это касается только нас с Ники, и никого другого, вдруг услышал свой вопрос:
— И что тебя навело на эту мысль?
— Ну, потому что вы вместе ходите купаться… Понимаешь?
— Но, господи, это же тебя не касается! Я с ней не сплю и не собираюсь на ней жениться. О’кей?
— Ха-ха!
Я отпил глоток узо.
— Мне надо идти. Спокойной ночи.
Когда я был уже на пороге, он окликнул меня:
— Эй! Погоди-ка. — Выпроставшись из-за стола, он подошел ко мне, потирая себе шею запястьем. — Знаешь, могут быть неприятности.
— Неприятности?
Он нарочно невнятно пробормотал себе под нос:
— Хм… неприятности. Я хочу сказать, может, это и не совсем верное слово. Но люди здорово набивают цену…
— Еще?
— Ну да, еще! Мой сынишка рассказал, что старик заходил сегодня днем. И даже, что люди ему говорили. Думаю, они обратились бы в муниципальный совет, если бы не смущались из-за священника, отца Вагиелиса.
Прислонившись к двери, Янис вытер подбородок фартуком.
— Знаешь, это гордые люди, но со всеми вашими деньгами, э! Что они могут поделать? Обратиться в совет? Не могут они обратиться в совет… В любом случае это неприятности. Вам смешно. А им, знаешь, совсем не до смеха. Дело серьезное.
Он уселся на стол.
— Лола здесь единственная, я же тебе говорил.
Я спросил его, что, собственно, сынишка в точности ему рассказал.
— О, всего лишь слухи. Ты же знаешь — дескать, французы понаехали… А Лола, сам знаешь…
Я встал, чтобы уйти.
— Незачем беспокоиться. Все это яйца выеденного не стоит.
— А! Ну да. Незачем… раз ты говоришь.
Янис помедлил на пороге, скрестив руки на животе.
— Мальчонка еще сказал, что поговаривали даже о петиции или о чем-то в этом роде.
— Думаю, все-таки стоит сказать об этом Лапланшу.
— О! Да!
Он вернулся в помещение, потом обернулся:
— Так жду тебя завтра утром пораньше. Как насчет завтрака, а? С девушкой?
— Не уверен, что Ники сможет.
* * *
Дойдя до перекрестка, я решаю не идти дорогой к молу. И выбираю ответвление, которое поднимается в гору. Путь мимо почты и клуба займет у меня лишнюю четверть часа, но я все же сворачиваю туда.
За почтой после череды жалких домишек появляется клуб «Скатола». Когда мы приехали в Критсу, киностудия выкупила это кафе — благо такого добра тут хватает, и хозяин был даже рад от него избавиться. Главный декоратор сварганил для него барную стойку с двумя изгибами и встроенное в стену разноцветное освещение с помощью целлулоидных фильтров для прожекторов. Окрестили его клубом «Скатола», употребив для названия непристойное греческое словечко. Я попытался было предложить заведование Янису, но его это не слишком заинтересовало, и тогда из Афин выписали кулинара-гомосексуалиста, сохранившего неплохие остатки французского. Он умеет варить кофе, как во Франции, и не заливает всю свою стряпню оливковым маслом. Все зовут этого малого Обероном и утешают вечерами, когда Мама Тавлос, вечно сидящая на своем табурете, обижает его.
Когда я прохожу мимо ее дома, она все еще там, говорит с клиентом. Очень поздно: очереди нет, и Мама расслабилась, сбросив свою коммерческую маску. Лола сидит на бочонке позади старухи, вид у нее усталый.
Едва завидев меня, она расплывается в приторной улыбке, а потом спрашивает своим контральто на смеси французского и греческого, почему я никогда не захожу ее проведать. Строит опечаленную мину. Я отвечаю, что она сама знает почему, но, поперхнувшись, вынужден прочистить горло и повторить. Это ее смешит, и она пытается дать мне дружеского тумака. Я уворачиваюсь. Мама и клиент смеются, а Лола вытягивает губы, словно для поцелуя. Глядя на меня в упор сквозь тяжелые кудри, она приподнимает свои груди обеими руками: «Нервничаешь из-за меня, да? Ну, извини».
Потом, повернувшись к Маме, заявляет, что эта французская девчонка слишком тощая, чтобы годиться на что-нибудь в постели. Нет, кроме шуток, это же каждому видать. Мама и клиент слушают, сально посмеиваясь, а Лола проводит рукой по лицу. Я посылаю ее к черту, и они снова разражаются смешками. Мне хочется добавить, что с ней-то самой в постели наверняка заплутаешь в складках жира, но знаю, что не умею острить, да вдобавок не могу даже выговорить такое — мой греческий здорово хромает. И, запинаясь, мямлю что-то невразумительное.
Степенно встав со своего бочонка, Лола приближается ко мне с выражением глубокого сострадания на лице. Уперевшись руками в широкие бедра, она чмокает меня в нос, потом поворачивается, наклоняется и задирает юбку, выставив на мое обозрение свои голые ягодицы. Сунув голову между ног, она спрашивает:
— Ну что, заплутал?
— Очень уж он нервный… — скрипит старуха.
— Хо-хо-хо! — гогочет клиент.
Я поворачиваюсь и ухожу, а меня провожают их глупый смех и шуточки. Я тоже смеюсь — натужно, превратившись в водоворот, пруд, калейдоскоп нервозности.
Это напоминает мне аптеку. Перед тем как стать мужчиной, я решил предохраниться, так что пошел в ту аптеку. Тип меня спросил, чем может мне помочь, но я так и не сумел сказать ему, что мне надо. И в конце концов купил зубную пасту…
Или экзамен в школе со шпаргалками. Я никогда раньше не жульничал…
Или моя маленькая соседка. Мы договорились, что посмотрим друг на друга голышом. А когда я заколебался выполнять ли договор, она расплакалась…
