А Ники в море, в первый раз, когда мы пошли купаться. Мне никак не удавалось различить, где кончается вода и где начинается она, ни признаться ей, что я в нее влюблен…
* * *
Обычно Ники ждала меня на развилке, откуда начинается проезжая дорога к пляжу, между ветряными мельницами. Это спокойное место, там только ветер свистит над зарослями юкки, но они смягчают его силу, оставляя нам тишину, нарушаемую лишь скрипом некрупного гравия. Иногда мы оставляли джип и шли купаться. Или возвращались в деревню перекусить. Вдоль дороги, ведущей в порт, навалены груды стручков рожкового дерева. Их сладковатый приторный запах пристает к одежде и проникает в волосы, словно сигаретный дым, ползет по дороге, привлекая множество древесных жаб, которые слезают ночью с деревьев и устилают въезд в Критсу плотным узорчатым ковром.
Поначалу Ники боялась этих жаб. Как-то раз я подобрал одну, чтобы ей показать. Она была размером с мой большой палец и чем-то напоминала рыбку, серый цвет ее брюшка плавно перетекал в грязно-кремовый на спинке. Пока я держал рептилию, ее задние лапки бешено вращались, будто она изо всех сил жала на педали. Ники улыбалась, глядя на жабу, и та наконец успокоилась в моей руке. Потом надула перепонку своего горлышка и квакнула, ее выпученные глаза словно заснули. Ники опять улыбнулась, ее страх исчез.
«Забавная зверушка», — сказала она и опасливо погладила жабу по спинке. Потом поспешно отдернула руку, вытерла о шорты и рассмеялась.
Мы зашли ко мне, но в холодильнике ничего не оказалось, только два яйца и немного фасоли на тарелке, так что мы пошли в «Скатолу» поужинать. На подъеме дороги возле дома Тавлосов толпились мужчины, образовав что-то вроде очереди. Мама щеголяла своей самой коммерческой улыбкой, получая плату у двери. Вид у нее был совершенно довольный. Французы к ней валом валили, тарифы росли, ее маленький бизнес процветал. Эти французы совершенно не знают цену деньгам. Двадцать драхм! Местная клиентура была выброшена с рынка…
«Следующий!» — крикнула Мама, прежде чем попрощаться с обслуженным клиентом, в то время как из приоткрытой двери доносилось «Привет, милый» хриплым голосом Лолы, обращенным к мужчине, переступавшему порог. Очередь сзади немного продвинулась, как раз на одного человека. Мама помахала нам рукой, мы махнули в ответ. Появление Ники слегка поколебало очередь: кто-то отскочил в сторонку, кто-то сделал вид, будто ждет у входа в музей, кто-то прикинулся, будто направляется в клуб. Когда Ники прошла, все вернулись на место. Ей досталось также несколько приветствий с идиотскими улыбками.
В баре «Скатола» Оберон спросил, чем нас порадовать, и мы ответили: «Рыбой». Он вытер нос голубым льняным платком и сказал, что советует лучше взять утку, которая сегодня превосходна, впрочем, он никогда-никогда в жизни не порекомендует нам ничего, что не будет совершенно восхитительным. Мы сказали, что согласны, пусть будет утка, и сели за столик у двери, чтобы нас хоть немного обдувало сквозняком.
Очередь снаружи продвинулась еще на одного человека. Маяк на мысу ритмично вращал своим лучом. Поднимаясь по склону, луч мимоходом освещал витражную икону Пресвятой Девы, установленную на перекрестке, и, отразившись в ее жертвенном сердце, всякий раз ярко вспыхивал красным, словно бакен при входе в порт.
Ники сидела, опершись локтями о стол и уткнувшись носом в переплетенные пальцы. Снаружи доносился разговор четверых электриков из съемочной группы, явно подвыпивших:
— Эта мелкая пакость повсюду, приходится давить их колесами. Ну, понимаешь, что я хочу сказать. Настоящая каша! И гудеть бесполезно. Вот гадость! На дороге просто полным-полно. Слезают с деревьев.
— Они что, гудков не слышат? Лягушки вообще слышат?
— Ну да, слышат. У них уши есть. Такие круглые штуки за глазами.
— Это барабанные перепонки.
— Круглые такие штуки. Еще как слышат гудки! Только им плевать.
— Может, частоту не различают…
— Да им на какой хочешь частоте гуди.
Из глубины зала донеслось шипение масла. Оберон за барной стойкой подстригал себе ногти. Было еще рано, кроме нас в клубе никого.
Ники чихнула.
— Это из-за стручков, — сказала она. — Ты к их запаху не чувствителен. А я из-за них чихать начинаю.
После первого чиха ее глаза увлажнились, она улыбкой сдерживала следующий.
— Аллергия?
Она хмыкнула, отрицательно мотнув головой:
— Нет, просто стручки.
— …а еще куры, эти еще хуже. Прячутся за деревьями. Ждут. А потом бросаются под колеса.
— Нет, куры ерунда. А вот лягушки… Ну какого черта они лезут? Ведь сами же лезут, клянусь!
— Я однажды на корову наехал. Радиатор мне покорежила. Видел бы ты, как ее подбросило!
— Это все стручки, — сказала Ники. — Я их не выношу, совсем.
Она была такая округлая и нежная. А глаза влажные.
Я сказал:
— В этих рожках внутри бобы, во время войны из них делали эрзац шоколада. Вроде бы они полезны для желудка. Помогают при морской болезни.
— Неужели правда?
Мы засмеялись, и она тихонько положила голову на край стола. А когда выпрямилась, ее легкие пряди мягко упали вокруг шеи.
— У тебя волосы как ленты. Белокурые ленты.
— Надо бы их помыть.
— А по мне, так очень красиво.
Ники поблагодарила меня такой же улыбкой, которой улыбнулась, чтобы сдержать чихание.
— Нет, правда, Ники. Честно. Клянусь.
Ее брови вернулись на место, и, скользнув рукой по столу, она коснулась моей. Мизинцем.
— Спасибо.
Она повела им дальше по моей руке.
— …а чайки? Тебе когда-нибудь чайка врезалась в ветровое стекло?
— Как-то утром их было видимо-невидимо. Из этих тварей даже кровь не течет. Просто становятся совсем плоскими, как лепешки.
— Угу. Зато от кур грязищи… Куры — мерзость.
— Следующий!
Как колокольчик.
— Привет, милый!
Очередь сдвинулась. Электрики вышли из моего поля зрения, исчезли за дверным косяком. Звук их беседы стал глуше.
— Эта дура-корова вернулась и ну лягать решетку радиатора. Весь радиатор мне покорежила.
— Одну лягушку расплющило… как бы это сказать… рот на спине, будто пополам сложилась. А видел бы ты лягушачий язык… У них даже язык не красный.
— Угу, серый вроде. А тебе когда-нибудь чайка влетала в ветровое стекло?
— А мне плевать, если раздавлю хоть курицу, хоть что-то другое. Плевать, если что-то раздавлю. Нечего лягушкам на дороге делать.
Я беру руку Ники, лежащую на столе. В глубине зала Оберон принимается орать на повара.
