— У тебя руки холодные. Как получается, что они у тебя холодные в такую жару? Это же с ума сойти.
— У меня всегда руки холодные.
— Погоди, дай попробую согреть.
Я стал массировать ей руки от кончиков пальцев до подушечек на ладонях. Старался делать это ритмично, не нажимая слишком сильно. Через какое-то время остановился, продолжая держать ее за руку.
— Так лучше? — Я старался говорить как можно тише.
— Да.
Ее нежность возбуждала. Нимфа в становлении. Волосы Ники свешивались вперед, закрывая лицо. Я заметил типа, которому было нипочем давить кур. Он, пошатываясь, отделился от остальных и уселся на краю канавы.
— …У меня сестра в Марселе жила. Там полно всяких змей. Так недодавленные куски продолжают дрыгаться. Понимаешь, что я хочу сказать? Та часть, которую машина переехала, остается размазанной по асфальту, а остальное дрыгается.
— Чайка ветровое стекло может разбить. Знаешь, вдребезги…
— Теперь другую руку. Она у меня тоже холодная.
Ники сказала это, не глядя на меня. Я взял обе ее ладони в свои.
— Следующий!
— Привет, милый!
Вошли Лапланш со старшим костюмером. Они сели у стойки и посоветовали Оберону пошевеливаться.
— Черт знает что! Настоящая ломовая лошадь, — сказал костюмер.
— Да, невероятно, — поддакнул Лапланш.
— А эти стоны! Словно кончает всякий раз.
Оберон вопил на кухне. Что-то горело. Он был вне себя.
Ники спросила:
— Можно мне хлеба? — А когда я ей его передал, добавила: — У мненя опять руки похолодели.
Красная вспышка иконы на перекрестке. Фальцет Оберона на кухне, плюющийся своим разъяренным греческим.
— Следующий!
— …милый! Электрики уже ушли. Вокруг Англичанина собралась маленькая толпа. Кажется, его имя было Аллен, но все звали его Англичанином. Звукоинженер. Он читал вслух чью-то историю, вроде, типа, из генераторной. Это были листки из программы, исписанные на обороте крупным почерком:
…
«…и тут женщина, которая была в поле, затеяла рожать в самый разгар работы, и ребенок должен был выйти с минуты на минуту, но надо было поторапливаться, собирать оливки, иначе они начинают гнить. Представляешь?»
— Я там был вместе с ним. Все так и было, правда.
…
«Надо было все убрать немедленно. А схватки продолжаются, и в конце концов она рожает ребенка прямо там, на груде оливок, — кровь и все такое прочее».
— Все так и было. Ты бы видел! Я там был вместе с ним.
Англичанин поднял голову от рукописи и сказал:
— Слушай, старина, нельзя же всеподчеркивать .Неужели не знаешь?
— Это чтобы было понятно, что это парень говорит. Интонация и все такое. При перепечатке это выделяют курсивом.
— Есть неплохие места, — заметил Аллен.
Ники высвободила указательный палец из моей ладони и погладила мне большой. Тихая ласка, теплая ласка.
— Ты бы видел. Что-то невероятное! Перегрызла пуповину зубами! А потом шлепала ребенка по заднице. И там были только две старухи, чтобы ей помочь! Ни горячей воды, ничего. Кровища повсюду… Это в самом деле было потрясающе. А все остальные тем временем без передышки собирали оливки. Карапуза помыли в какой-то лохани.
Англичанин сказал, что видел такие же роды в Конго, на других съемках.
— Все то же самое.
Оберон перестал вопить и подошел к нашему столику. Это наша утка горела, сказал он, но если нам угодно подождать еще четверть часика… Нет, сказали мы. В общем, я это сказал, а Ники мотнула головой. У Оберона был не слишком сокрушенный вид. Он открыл решетчатую дверь и махнул нам на прощание рукой.
— Хочешь прогуляться? На пляж?
Ники улыбнулась своими большими глазами:
— Пошли. Ночью это будет чудесно.
Тип из электрогенераторной сказал:
— У меня-то жена в постели рожать будет. Этим, естественным методом… Да ты знаешь.
— Следующий…
— Милый…
Полдюжины насупленных греков ждало позади. Один из них отдирал мозоль на руке. Они молчали.
Мы поднялись по дороге. Миновали холм, мыс и спустились к пляжу. Песок был мягким, как шелковая бумага, и гладким, как отполированное волнами дерево. Или как Ники. И еще маяк на мысу, и желе его лучей, тающее, когда они убегают за горизонт.
— В самом деле волшебно.
— Слышишь, какая тишина, Ники?
Поблескивала слюда среди песчинок, и море вздыхало спросонья у самой кромки воды. Глубокое небо держалось поодаль, насаженное на кинжалы юкк. Рука Ники снова согрелась в моей руке, потом выскользнула. Она сказала:
— Отвернись!
Через мгновение ее блузка угодила мне в лицо. Бултых! — и она уже в воде, распустив волосы по волнам, словно кружевной воротник. Свет маяка обшаривал море.
— Ну давай, иди. Я не буду смотреть. Обещаю!
Холодная вода успокаивает. Ледяной ожог — бальзам для моей спины. Я принимаюсь дышать. Гребни маленьких волн, за которыми прячется Ники, привлекают свет маяка. Когда луч приближается, она ныряет, прячется под водой. Я плыву к ней и хватаю ее за щиколотки. В последующей схватке ее нагая грудь касается моего плеча. У меня в глазах полно соли, а Ники радостно сияет. Мы плещемся среди брызг, ныряний и смеха, а потом оказываемся в трех метрах друг от друга, только головы торчат из воды.
— Ну что, дурочка?
— Сам дурак.
Она засмеялась и снова обрызгала меня.
— Ну что, дурочка, долго еще собираешься мерзнуть?
— Не-а.
— Тогда вылезаем?
— Ага.
Она устремилась к берегу между двумя вспышками маяка.
— Гадкий мальчишка! Не смотри!
— Я и не смотрю. Отвернись, вылезаю.
Я не смотрел. Мы очутились спиной к спине в нескольких метрах друг от друга, дрожали и смеялись.
Я видел, как ее тень, отброшенная лучом маяка, удлинялась, встречала мою собственную и убегала все быстрее. Мы смеялись, но стучали зубами.
— Бррррр, — сказала и прыснула. Новое стаккато учащенного дыхания. — Хххолодно, — пролепетала она со счастливым девчоночьим смешком.
Задохнувшееся молчание, влекомое ветром по песку.
— Я замерз, Ники.
Высыхающая вода холодила мне спину. Ники тоже дрожала, насколько я мог видеть.
