— Ты заблуждаешься, мама, — сказал Джон. — Мы ничего не хотим тебе навязывать. Это теберешать…
— Чего мы хотим, — вмешался Эдди, — так это чтобы тебе было лучше.
Эстафету принял мой отец со своим профессорским тоном:
— На самом деле, мама, мы придерживаемся мнения, что тебе стоит серьезно об этом подумать. Видишь ли, вполне вероятно, во всем этом есть что-то большее, чем кажется на первый взгляд.
— Мама, — терпеливо подхватил Ник, — никто не хочет заставить тебя поступать так или иначе. Тони хочет сказать, что мы просим тебя просто подумать… О себе, о Питере…
— Но, господи, мама, Питер никогда не говорил этого! Он обожаетжить с тобой. Да и каждый из нас был бы просто счастлив.
— Подумай на секунду о себе, — добавил Эдди. — Знаешь ли, ты ведь не молодеешь, так что, может, было бы неплохо, если рядом на старости лет будет кто-то, кто по-настоящему о тебе позаботится. А он, похоже, искренне говорит, что хочет всего лишь искупить зло, которое тебе причинил.
— Речь не о том, чтобы забыть все эти годы, — сказал мой отец, — об этом и речи быть не может. Взгляни на это дело так: есть один тип, который просит только одного в жизни — сделать тебя счастливой. Подумай о нем так, будто это не Бонани. Да нет, это не так уж глупо, мама. Правда. Ты нужна этому человеку.
— Подумай: он хочет дать тебе дом, сделать тебя счастливой. Знаешь, жить с Питером в нью-йоркской квартире это не то же самое, что жить в собственном доме с человеком своего возраста.
— И к тому же надо все-таки немного подумать и о Питере. Представляешь, каково это для женщины — строить отношения с мужчиной, который живет с матерью? Да кто сказал, что ты не хочешь, чтобы Питер женился?
— Конечно, ты хочешь, чтобы Питер женился!..
— Перестань, не надо так говорить…
— Вот в том-то и вопрос. Зачем ты говоришь, что съедешь, если…
— Слушай, мама! — завопил Карно. — Если захочешь, скажешь ему, чтобы убирался куда подальше. Но ради тебя самой прошу: быть может, стоит подумать об этом еще разок?
— Просто подумать, и все.
— Дай себе несколько дней, чтобы привыкнуть к этой мысли…
— Вот именно! А после созвонимся.
Как только все «до свидания» были сказаны, братья сгрудились у подножия лестницы с недовольными минами. Ник проворчал:
— Не слишком-то много это дало, а?
А Эдди среди воцарившейся молчаливой фрустрации подлил масла в огонь:
— Вы и в самом деле считаете, что это такая уж хорошая мысль — свести их вместе? Нет, я серьезно. Может, нам тоже стоит об этом хорошенько подумать?
Весь его вид выражал сомнение.
Карно отрезал:
— О чем тут думать, братишка? Как мама решит, так и будет.
Это заключение встретил одобрительный хор. Тут Джон и Карно засобирались было обратно в Нью-Йорк, чтобы поговорить с Мами лично, но, учтя, что кризис еще не миновал, решили остаться и противостоять ему рядом с братьями. Ник заметил, что, если и дальше будет так продолжаться, барыши телефонной компании взлетят до небес, на что Карно отозвался:
— Придется на чем-нибудь сэкономить.
Всего через неделю и еще два телефонных звонка Эдди убедил Мами сделать передышку и провести пару недель в Лос-Анджелесе, навестить здешнюю ветвь семьи, с которой она давно не виделась. А заодно, разумеется, встретиться с Бонани. В честь победы состоялся праздничный ужин, немного приглушенный, и мои дядюшки с чувством исполненного долга известили Бонани об успехе предприятия.
Несколько дней дом потрескивал от предвкушения, а мои словно помолодевшие дядюшки собирались в гостиной и без конца вспоминали истории времен Депрессии. После получения телеграммы от Питера с указанием времени прилета все, за исключением Бонани, двинулись в аэропорт.
Хотя нас была всего какая-то дюжина, мы выделялись в зале ожидания словно делегация Ротари-клуба. Мами Бонани высадилась с большой помпой, словно политик, совершающий предвыборное турне. На самолете она летела впервые и после раунда беспорядочных объятий и поцелуев поведала нам полное меню своего обеда (весьма воодушевленная тем, что на борту оказалась кухня), а также имена командира, экипажа и почти все географические названия и прочие данные о полете, которые ей сообщали по громкоговорителю.
Мами была женщиной необычайно тучной, но запоминалось отнюдь не это, а скорее впечатление основательности, которое от нее исходило. Своими массивными ногами она крепко стояла на земле, как в прямом, так и в фигуральном смысле. Голова покоилась на могучей шее, которую подпирала пышная грудь, в профиль сливавшаяся с линией столь же выдающегося живота. Но ее лицо при этом было миловидным и тонким, а маленькие, очень живые голубые глаза, несмотря на морщинки в виде гусиных лапок, блестели словно фарфоровые. У нее были густые волосы серого металлического оттенка, которые она убирала в узел на затылке, открывая изящные уши, проколотые золотыми сережками. А широкий, постоянно чуть приоткрытый рот придавал ее лицу выражение неиссякаемой восприимчивости.
Мами намеревалась остановиться у нас, где было гораздо больше места, а не у дяди Эдди, и, уезжая из аэропорта, несмотря на протесты моего отца, захотела сесть на заднее сиденье вместе со своими внучатами и развлекалась чтением рекламы и дорожных указателей: научившись читать, когда ей было уже за сорок, она демонстрировала эту способность всякий раз, как представлялся случай. Джон, Ник и Карно, ехавшие впереди в другой машине, уже поджидали перед домом, чтобы открыть ей дверь. Фамильные черты семейства Бонани стали еще заметнее на их улыбающихся лицах и словно утроились.
Мами торжественно разместили в гостевой комнате — Карно, занимавший ее прежде, был разжалован и переведен на нижний этаж, на резервную койку. Но Мами и не думала распаковывать чемодан, а сразу же взялась за приготовление ужина — не уверен, что это входило в планы моей матери. Мами объяснила это так: «Мать готовит своим детям, чтобы показать, как их любит». Ее материнская любовь, слишком долго не находившая удовлетворения из-за разделявшего их пространства, излилась на стол в виде традиционной итальянской трапезы, загромоздив его дымящимися блюдами и оставив лишь узкую полоску с краю, чтобы было куда приткнуть наши тарелки. Превосходно сваренные спагетти вместо заурядного томатного соуса были приправлены свежими сливками, расплавленным пармезаном и тонкими кусочками сала и ветчины, поджаренными на сковородке. Толстые нежные телячьи эскалопы плавали в тяжелом черном соусе из кьянти и чеснока, всепроникающий дух которого еще долго витал по кухне в последующие дни, а Мами все подливала и подливала его наполненной доверху большой ложкой, пока мы не вылезли из-за стола и, пошатываясь, не удалились в гостиную сделать передышку.
Совершив над собой мощное усилие и сосредоточившись, сыновья вспомнили, что надо как-то затронуть вопрос с Бонани. И почувствовали себя обязанными повторить все доводы, которые уже приводили во время телефонных разговоров, хотя, приехав в Лос-Анджелес, Мами тем самым уже молчаливо согласилась увидеться со своим мужем. Любуясь своими отпрысками, она благожелательно слушала их, время от времени бросая заботливый взгляд на Питера, угрюмо сидевшего в кресле моего отца, откуда он изредка делал выпады, призывая послать подальше Бонани вместе с его махинациями. Питер пользовался большим влиянием на моих дядюшек, но враждебности, которую он питал к своему отцу, не удалось изменить ход дискуссии, которая разворачивалась почти так же, как и по телефону.
