Наконец папа нашел дом в Уэстгейт-он-Си. Дом был старым, долго простоял без хозяев, и к нему прилагалось семь акров земли. Рента составляла триста пятьдесят фунтов в год, а папа получил наследство — тысячу фунтов.
Когда приходящих школьников распустили по домам, а пансионеров старше четырнадцати отправили восвояси, у папы на руках осталось десять мальчиков. На острове Танет хватало преуспевающих начальных школ, директора которых заканчивали Оксфорд или Кембридж. У папы с его дипломом бакалавра Лондонского университета было мало шансов основать успешную школу — он мог полагаться лишь на собственный здравый смысл и природный дар к учительству. Вместе с мальчиками папа переехал в Стрит-Корт и начал наводить справки. В свою очередь, местные, наведя справки о нем, дали новой школе не больше трех лет…
Прощай, папа, я оставляю тебя с твоим храбрым, робким сердцем и забавными манерами, с твоим юмором, мудростью и неиссякаемой добротой. Отныне наши пути расходятся. Я буду нетерпелив — ты стерпишь все, и на мою нелюбовь ты ответишь любовью. «Что ж, это естественно, — усмехнешься про себя ты, — он был моим до двенадцати лет. Потом дети вырастают и начинают тяготиться опекой, а наши представления кажутся им устаревшими. О, если бы снова прижать к себе моего малыша, подбросить в воздух, увидеть его смеющееся личико!»
Однажды, когда папа подбросил меня в воздух, плечевой сустав, подвернутый на крикете, выскочил, и ему пришлось ловить меня одной рукой. Папа рассказывал эту историю столько раз, что мы с Кеном привыкли насмешливо переглядываться: вот заладил! Как будто сами никогда не пересказывали одну и ту же историю больше одного раза.
И все же до двенадцати лет я был твоим, папа, и если есть во мне что-то, чем ты можешь гордиться, то оно от тебя. Спасибо тебе, дорогой.
Школьник
1893–1900
Глава 6
1
В летние каникулы 1894 года я прочел «Завоевание Мексики» Прескотта и выучил наизусть стихотворение Уильяма Аллингема (да, то самое). Как я выяснил, это была часть летнего задания в Вестминстере. Я намеревался понравиться учителю, добровольно осилив за лето учебную программу, — и немедленно убедился, что инициатива не вознаграждается. Никто не просил меня продекламировать стихотворение, никто не жаждал разделить со мной мои познания о Мексике. Однако я не сдавался. Ничто не могло погасить мой боевой дух, пока я не сравняюсь с Кеном.
Кен опережал меня на год. Я был еще в младшей школе, мы не могли даже вместе ходить на математику. Я из кожи вон лез, изучая классические языки, а Кен никуда не спешил, и в январе я его догнал.
Следующий триместр стал для меня счастливым. Я наконец-то учился в старшей школе и к тому же был одним из лучших по математике. Впервые в жизни мне нравилась латынь (наверное, потому, что мы изучали Марциала, а он писал намного увлекательнее Цезаря, хоть и уступал ему в военном искусстве). Даже в греческом я с удовольствием расширил свой кругозор, более не ограничивая его фонтанами. Полагаю, и погода стояла хорошая — запамятовал. Во всяком случае, общее впечатление от весны 1894 года осталось самое солнечное.
В конце триместра жизнь показалась нам еще радостнее. В те времена родители узнавали об успехах сыновей только по краткому отзыву директора школы. Обо мне там говорилось: «Умен, любознателен и быстро усваивает» — по-моему, лучше и не скажешь. О Кене, по сути: «Давно бы так», — но в доброжелательном духе. Отец был счастлив. Будучи сам директором школы, он относился к отзывам очень серьезно. За каникулы мы на велосипедах исколесили весь Кент.
Не помню, что говорилось об успехах Кена за следующий триместр. Уверен только, отзыв был хуже моего — как всегда. Мы оба принимали это как данность, не влияющую на то, сколько времени и сил каждый из нас посвящает учебе, а сколько — развлечениям. Летом 1894 года отзыв Кена был определенно хуже моего, а мой гласил: «Учится плохо, не проявляет усердия ни по каким предметам, даже по математике». Прочтя такое, отец отворотился лицем к стене
[13]
и оставил всякую надежду. Я, в свою очередь, обратил лице свое к более светлым сторонам жизни и оставил всякие попытки трудиться.
Напомню, мне было двенадцать лет. По математике я был одним из лучших в школе, а на экзаменах в конце года оказался лучшим. В специальный математический класс принимали только с шестого курса. В том учебном году, о котором идет речь, спецкласс состоял из трех учеников, от шестнадцати до восемнадцати лет. Если не считать этих троих, я в свои двенадцать стал лучшим по математике во всей школе. И мне говорят, что я плохо учусь!
Я до сих пор помню, как школьный отчет ворвался в нашу счастливую летнюю жизнь. Как встревожилась матушка при виде конверта, опасаясь, что там очередная жалоба на бедолагу Кена, и как Кен уверял, что ничего слишком ужасного о нем не скажут, помню свою твердую уверенность, что моего успеха хватит на двоих… и строгое, застывшее лицо отца, когда он начал читать. Помню свою досаду, превратившуюся в растерянность пополам с возмущением, как только до меня дошло, что в отчете говорится не «за исключением математики», как мне вначале послышалось, а «даже по математике». Бесполезно объяснять отцу, что отчет составлялся до того, как объявили результаты экзаменов, а результаты эти доказывают полную смехотворность отчета. Школьные директора не ошибаются. Доктор Резерфорд сказал, что я плохо учусь — значит, я учусь плохо.
На том все и закончилось. Больше стараться было незачем. По своему любимому предмету я обогнал всех, кого можно было обогнать. С Кеном нас уже не разлучат, а для отца, как видно, мнение чужих равнодушных людей важнее моих настоящих достижений. И я перестал работать. Сейчас я понимаю, что был вовсе не математическим гением, а просто умненьким мальчиком, который способен научиться чему угодно, если учитель энтузиаст. Этакая смесь честолюбия и беспечности; в учебе меня привлекали в основном победы. Энтузиастов поблизости не нашлось, и побед не предвиделось. Вот мы с Кеном и предались веселой праздности. Так началось мое «образование».
2
Примерно в то же время на уроках французского я впервые столкнулся с «жульничеством».
В целом школьное жульничество делится на две разновидности: получить нечестное преимущество по сравнению с другими учениками или обхитрить преподавателя. Первое делать «не принято»; второе иногда приходится. У нашего учителя французского были самые роскошные пышные усы, никогда таких не видел. И сам он, как я узнал позднее, был очаровательным человеком. Но он переоценивал способность своих учеников усваивать тонкости французского языка. На каждом уроке он диктовал двадцать четыре вопроса, а мы должны были письменно на них ответить. Тех, кто даст меньше двадцати правильных ответов, «оставляли после уроков» — это значило, что во второй половине дня им приходилось заниматься вместо того, чтобы играть со всеми. Оставленному после уроков больше пятнадцати раз за полугодие грозила публичная порка директорской рукой (березовыми розгами). В колледже Квин остаться после уроков даже и один раз считалось позорным.
