Человек менее добрый не вынес бы меня так долго. И если впоследствии, в дни побед и свершений, я не слишком докучал друзьям своим зазнайством, то этим я обязан Кену, которому было совершенно чуждо самодовольство. А если в дни неудач и провалов я порой вел себя не так, как должно, то потому лишь, что в смирении старший брат обогнал меня на шестнадцать месяцев, и мне так и не удалось его превзойти.
Впрочем, тогда мы не знали таких слов, как «смирение» и «самодовольство», школьные экзамены еще не вошли в нашу жизнь, поэтому соперничали мы только за кровать. Но и в кровати, и вне ее мы (если забыть про нос Кена) выглядели словно два неоперившихся ангелочка. Старушки нас обожали, а все нормальные подростки испытывали желание дать хорошего пинка. Однако и те и другие заблуждались на наш счет. Сыновья директора школы, мы не слишком подходили на роль мальчиков для битья, а стоило нам вырваться из-за ее спасительных стен, хулиганили напропалую.
Однажды летом в Севеноукс нас с Кеном (ему восемь, мне семь, оба — само очарование и непосредственность) угораздило нарваться на банду хулиганов в старом заброшенном доме. Вероятно, нас не ждало ничего хорошего, если бы Кен не отвлек их внимание на себя, дав мне возможность бежать. Добровольно став пленником, он заявил негодяям, что мы живем в деревне в трех милях отсюда, и, если он получит двести ярдов форы, им его не догнать. Охотничий азарт взял верх над благоразумием, они позволили ему добежать до коттеджа у дороги и с радостными воплями устремились в погоню, а Кен пулей влетел в коттедж и присоединился ко мне на кухне, к облегчению кухарки, уже готовой отправиться на поиски.
В другой раз, на пустыре Сент-Мэри-филдс, мы наткнулись на рослого детину, избивавшего мальчугана поменьше. Кен считал, что нам следует воззвать к лучшим чувствам хулигана. Я рассуждал, что мы и так уже опаздываем к чаю. Как бы то ни было, мы вмешались, рассчитывая на численное превосходство. Наши притязания были без промедления рассмотрены, и мальчугану поменьше велели не вертеться под ногами. Спустя некоторое время поле битвы представляло собой эпическую картину: Кен с расквашенным носом, кровожадный детина, замерший в боевой стойке, и я, хлопочущий над раненым. Так было всегда, так будет всегда. Бедный старина Кен.
4
После войны мы с Кеном посетили отчий дом — не для того, чтобы повесить мемориальную табличку, хотя к тому времени Кен был кавалером ордена Британской империи, — но чтобы раз и навсегда выяснить: неужели Мортимер и Прайери-роуд так кишат гусеницами, как нам помнилось? Их полное отсутствие потрясло нас гораздо меньше, чем открытие, что дом разделили на два, на площадке для игр разбили палисадники, а дорожка, где мы учились кататься на велосипеде (как давно это было!), отныне носит чужое имя Мортимер-кресент. Впрочем, до того как стать школой, дом был также разделен на две половины, а дорожка всегда походила на полумесяц, так что время обошлось со старым домом довольно мягко. На его месте вполне мог стоять кинотеатр «Синема-де-люкс», где крутили бы кино с Ширли Темпл.
Наш отец поселился в Хенли-Хаус — позвольте привести точную дату — в 1878 году. В его школе учились мальчики разных возрастов, что в те времена было обычным делом, а нынче почти не встречается. В свои восемь я был самым младшим, а самому старшему из воспитанников стукнуло восемнадцать. Из пятидесяти учеников пятнадцать жили при школе.
Моим первым вкладом в английскую словесность стал репортаж с футбольного матча между пансионерами и приходящими. Сегодня я не устаю твердить молодым писателям, что важен лишь текст, а знакомство с издателем не имеет значения, но если вам нет десяти, не помешает быть с издателем на короткой ноге. Знакомство с отцом открыло мне двери в «Школьный журнал Хенли-Хаус», а под первой статьей после подписи красовалось застенчивое «восемь лет и девять месяцев», словно это могло служить оправданием.
Для описания пятнадцатилетней войны между пансионерами и приходящими требовалось более зрелое перо, девяти лет от роду. Я помню, как в порыве вдохновения сочинил: «Приходящих тысячи, так и вертятся под ногами, а пансионеров не больше одиннадцати. И все-таки пансионеры побеждают. Ура пансионерам!»
Так и вижу, как сижу за партой в просторном классе и ожесточенно грызу кончик пера, ибо «тысячи» здесь — явно ради красного словца. Скрепя сердце уменьшаю количество до «сотен». Сотен? В школе всего тридцать пять приходящих учеников, и не все из них играют в футбол. Сказать по правде, двадцать ближе всего к истине. Но должен ли писатель слепо копировать действительность? Никогда! Останавливаюсь я на фразе «около полусотни», и с тех пор уверен, что художественное преувеличение не вредит искусству, важно лишь знать меру.
Мы вполне могли бы выступать за обе стороны, как однажды сыграл принц Уэльский в ежегодном турнире по гольфу между генералами и адмиралами. Пансионеры были нам не соперники: в отличие от них, мы оставались в школе даже на праздники. Не соперниками были нам и приходящие: большинство из них, как и мы, обедали дома, но только мы могли на перемене заскочить на домашнюю половину выпить стакан молока с мамой. Впрочем, сами мы считали себя пансионерами и, как пансионеры, носились по полю, подставляли соперникам подножки, сбивали колени о гравий и орали: «Гол!», «Заткнись!», «Это не я, это он!» и «Вперед, пансионеры!».
Многие из наших игр были довольно жесткими и порой небезопасными. Больше прочих мы любили чехарду. На земле чертили линию, один мальчик садился на корточки, упираясь руками в землю, остальные разбегались и, оттолкнувшись от линии, перепрыгивали через него. В конце каждого тура тот, кто сидел на корточках, отступал от линии на фут, и в шестом туре расстояние до него от линии увеличивалось до пяти футов. Игрок, сбивавший сидящего на корточках с ног, занимал его место. С каждым следующим туром прыгунам разрешалось заступать за линию сначала на шаг, затем еще на один, потом еще и еще, и в конце игры водящий оказывался у самого края площадки, а его товарищи преодолевали ее в восемь размашистых прыжков.
Разумеется, в подобных играх без травм не обходится. И мальчику девяти лет — пусть подвижному и живому, к тому же сыну директора школы — приходилось нелегко. Мелкий шаг превращал препятствие в непреодолимое, и раз за разом, восстав из праха, мальчик занимал место водящего, с бьющимся сердцем прислушиваясь к топоту кавалерийской бригады, способной сравнять его с гравием. Тем не менее мы любили эту забаву и очень расстроились, когда обнаружили, что в закрытых школах о ней не ведают.
Другой любимой игрой была «Воскресенье-понедельник». Каждому игроку присваивался день недели (количество игравших не превышало четырнадцати). Первый игрок бросал мяч в стену, выкликая название следующего дня. Если выкликали «твой» день, ты должен был поймать отскочивший мяч на лету и, выкрикнув следующий день, сам бросить его в стену. Если ты подбирал мяч с земли, то мог «спасти свою жизнь», осалив мячом любого из игроков, который выбывал из игры вместо тебя. В чем тут хитрость, спросите вы? Предположим, вы — Вторник, а мяч поймал Понедельник. Значит, вам следует, не тратя времени зря, переместиться к Понедельнику как можно ближе. Но как быть, если Понедельник — растяпа? Тогда в лучшем положении окажутся те, кто стоит от него как можно дальше. В конце игры победитель удостаивался чести тремя бросками поразить в мягкое место каждого из отдельно стоящих игроков или, если он любил играть наверняка, шестью бросками — задницы всех, кто стоял кучно.
