В первой версии, которую мы считали окончательной, вторая, третья и четвертая строчки выглядели так:
Родилась она уткой и уткой жила.
Уткой и умерла. Сколь чудесны законы природы!
О, несчастная утка, доныне ты сердцу мила!
Я до сих пор не уверен, что начало третьей строчки в результате наших стараний стало лучше. Знаю только, что спорили мы до хрипоты. В первом варианте есть некая чарующая монотонность, удачно передающая однообразие скучной утиной жизни. Но мне нравится перебивка ритма во второй редакции — и легкий оттенок удивления: вот, мол, даже и в смерти не получилось уйти от себя. По-моему, Кену больше пришелся по вкусу первый вариант, мне — второй. Кен как автор скромно отступал в сторону, позволяя жизненной трагедии развиваться своим чередом, а эгоист Алан вторгался со своими комментариями в ход событий, придавая им личностный оттенок. Впрочем, авторский комментарий в явном виде появляется в конце строки:
Сколь чудесны законы природы!
Нам это казалось ужасно смешным и ироничным, пока дотошный Кен не заметил, что природное не может быть чудесным — тут внутреннее противоречие. Я с неохотой признал его правоту, жалея, что сам не додумался, особенно когда Кен предложил на замену идеальный вариант: «непостижны». Теперь настала моя очередь самоутверждаться. Я сказал, что выражение «несчастная утка» не совсем удачно. В нем есть оттенок обреченности — когда спасения нет, опускаются руки. Гораздо смешнее, если утка постоянно тщится стать жаворонком и постоянно терпит фиаско, однако все-таки не теряет надежды. Тут нужно что-нибудь вроде «прекрасная», или «достойная», или… О! Нашел: «дерзновенная». «Дерзновенная утка, доныне ты сердцу мила», — повторяли мы вновь и вновь со всем пылом восторга.
Вот еще пример — стихи, которые мы опубликовали в журнале «Гранта», когда я учился в Кембридже (написанные, кстати, тем же размером). Речь в них шла о том, как молодой джентльмен космополитического склада признается в любви.
Он ее звал (на латыни) что-то-там-иссима,
Лучшей из лучших (по-гречески) звал,
Поцелуя просил по-испански — да разве то мыслимо?
Как неприлично, ах, право, ну просто скандал!
И так далее, в том же ключе. Идея стихотворения принадлежала Кену, и он сочинил такую первую строфу:
Расскажу вам, как Джонс подарил свое сердце красавице,
Следом за нею ходил он, тщедушный холерик.
Комплименты на всех языках говорил и старался понравиться,
Островных патриотов кругом доводя до истерики.
Я переделал последнюю строчку: «Были у Джонса две тетки в Латинской Америке». Сравните эти два варианта, и вы получите представление о том, какие именно писательские качества каждый из нас вносил в совместную работу.
3
Восемнадцатого января мне исполнилось восемнадцать. Кен прислал в подарок записную книжку и прелестные хвалебные стихи в обычном для нас шуточном стиле. Они, как и многое другое, навеки ушли из моей памяти. Жаль, что я не могу поместить их здесь — не для собственного прославления, а в честь Кена. Впервые в жизни я возвратился в школу почти счастливым.
Сперва мы предложили свои услуги «Панчу», но в «Панче» нас не оценили, и тогда мы обратились в школьный журнал «Елизаветинец». Мы публиковали стихи и пародии под инициалами «А. К. М.». Как раз в то время, весьма удачно для нас, один выпускник Вестминстерской школы постоянно присылал редактору свои «серьезные» стихи, о которых мы были самого невысокого мнения. Четыре строчки из его оды на смерть выдающегося современника так врезались нам в память, что мы еще долго цитировали в разговорах друг с другом эти поразительные вирши. Даже и сейчас… Вот:
Был он старше, и притом — разница во взглядах.
В спорте он блистал, а я тихим был, нешумным.
В город он гулять ходил в щегольском наряде,
Я же с книгой у огня предавался думам.
Сразу и не поймешь, кто кому посвящает оду. Если бы Теннисон столько же рассказал о себе в оде герцогу Веллингтону!
При Ватерлоо он гулял в сапогах и шпорах,
Скромно дома я сидел, муз к себе сзывал.
Чертыхался громко он в походных разговорах,
У камина я в тиши оду сочинял.
Как мы покуражились над этим стихотворцем! Наш редактор был старостой школы, а я, по сути, его первым заместителем, так что все произведения А. К. М. выходили в печать бесперебойно. Как-то я даже уговорил редактора опубиковать стишки какого-то бездарного соперника, чтобы в следующем номере могла появиться наша пародия.
Все это было очень весело, однако мне и в голову не приходило, что таким образом можно зарабатывать на жизнь. Я собирался стать не знаю точно кем, но сперва поступить, не знаю точно, в Оксфорд или в Кембридж. Оксфорд был мне более по средствам и, как говорили, лучше соответствовал моему математическому дарованию (насколько оно у меня имелось), обращенному скорее к чистой, а не прикладной математике. Я же с самых юных лет называл себя кембриджцем, а с тех пор как побывал в Кембридже, уже ярко представлял себе свою счастливую жизнь в его стенах. Что же выбрать?
И тут кто-то привез в Вестминстер экземпляр «Гранты». Журнал этот создатели называли кембриджским «Панчем», пока не додумались назвать «Панч» лондонской «Грантой». Основателем журнала был Р. Ч. Леман, там печатались все кембриджские юмористы — Барри Пейн, Э. Ф. Бенсон, Ф. Энсти, Оуэн Симан. Мы с моим другом-старостой стояли и смотрели на этот экземпляр «Гранты», и вдруг староста сказал: «Вот поступишь в Кембридж, станешь ее редактором». И я твердо ответил: «Стану». Звучит довольно героически, но для человека, в двухлетнем возрасте сказавшего «Я могу», в восемнадцать легко произнести «Стану».
Значит, Кембридж. Отцу я не объяснил, почему такой выбор. Он думал, что я поступаю в университет, чтобы с блеском сдать государственные экзамены и постепенно сделаться одним из тех джентльменов, что получают не слишком высокую плату, зато почти всегда удостаиваются посвящения в рыцари и слывут «истинными правителями Англии». Сам он мечтал передать мне Стрит-Корт, но как некогда Резерфорд в заблуждении своем считал, что я «слишком хорош для флота», так я ввел в заблуждение и отца, убедив его, что слишком хорош, чтобы быть директором школы.
Итак, я выбрал Кембридж, потому что стремлюсь стать первым по математике, потому что там выше стандарты обучения точным наукам, потому что там можно работать не отвлекаясь. Кембридж — если только отец сможет это себе позволить.
Он мог. Вопреки мрачным прогнозам, Стрит-Корт пережил первые три года и ныне процветал.
4
Отец и матушка с самого начала решили, что в их семье не будет любимчиков. Каждый из троих сыновей получит равную долю родительской любви и возможностей на будущее. На практике любовь не так легко делится поровну. Несомненно, Барри был маминым золотцем, а я — папиным, а бедолага Кен в их сердцах занял второе место, зато в наших с Барри — первое. Однако выгоды от родительских пристрастий мы не получали. Нельзя сказать, что родители выделяли кого-то из нас в ущерб остальным. Доходило до смешного: стоило гостям похвалить румяные щечки, глаза, улыбку, волосы или еще какую-нибудь черту одного ребенка, случайно забежавшего в комнату, как матушка твердо отвечала: «У меня все сыновья красивые», — хоть это была и неправда. Чуть позже, когда Кена, поступившего на правительственную службу, начальство похвалило за прекрасный проект отчета, составленный им для министра, отец поздравил его в таких выражениях: «Я всегда говорил, что у всех моих сыновей хороший слог». В то время Барри изъяснялся в служебной переписке примерно так: «В ответ на Ваше входящее от такого-то числа настоятельно просим обратить внимание…», — а я смешил читателей в «Панче», так что сравнение с нами обоими вряд ли могло сильно обрадовать сотрудника министерства. А извечная родительская фраза «все мои сыновья» стала для нас с Кеном чем-то вроде условного знака. Мы были убеждены — соверши кто-нибудь из нас убийство, отец с матушкой немедленно объявят, что все их сыновья должны быть повешены.
